Забрав у меня предложенное, знахарка с пристрастием начала всё перебирать.
— Это пойдёт, — оценила она ромашки, вывешивая те на верёвку вниз лепестками. — А это что?! Вот же телепня! Это же болиголов!
Ругаясь, старуха без жалости бросила белые мелкие цветы в печку. Про самые красивые и неизвестные мне соцветия, напоминающие россыпь голубых бабочек на стебле, та ничего не сказала, а только аккуратно завернула их в холщовую ткань и прибрала в сундук.
— Садись, поешь, — ворчливо предложила она, и я с удовольствием приняла её приглашение.
В последнее время от одного только вида мяса у меня нутро сводило, так хотелось его съесть.
— Спасибо! — поблагодарила в ответ, без промедления присаживаясь за стол.
Ели мы молча, и лишь после трапезы я заговорила о том, ради чего пришла.
— Скажите, что вы знаете про моё дитя? — спросила с тревогой в голосе.
— А с чего я должна тебе что-то говорить? —раздражённо хмыкнула знахарка. — Скажу, а меня потом твой князь со свету сживёт!
— Пожалуйста! Прошу вас! Я даю слово, что он ничего с вами не сделает, только скажите! Жизни мне нет спокойной в неведении, а вы ведь точно что-то знаете о нём! Вы говорили…
— Чего слушать вздорную старуху?! — рявкнула она, пугая меня тем, как стремительно менялось её настроение.
Тут наш разговор неожиданно оказался прерван, поскольку с печки, где я когда-то спала, донёсся детский плач. Моя собеседница быстро полезла туда и достала младенца в странной даже не пелёнке, а коробушке, и положила на стол.
— Чего расселась, телепня?! А ну, поднеси вон ту кадушку! — велела она, разламывая коробочку, что была с дитя и на самом деле оказалась непропечённым хлебом.
«Неужели и правда детьми питается?!» — с ужасом подумала я и выполнила повеление старухи, принося тёплую кадушку, но ни на мгновение, не отрывая взгляда от неё и кряхтящего малыша. А знахарка же, между тем, сунула последнему в рот влажный кулёк, и ребёночек замолчал, тихонько посасывая из него что-то съедобное. Из кадушки, что я ей подала, она вывалила на стол тесто и присыпала какими-то размолотыми травками, а затем наспех размяла в неровную лепёшку и, обмыв затихшего младенца в ведре воды, так мокренького туда и положила. Замотав же его тестом с ног до головы, отчего одно только личико осталось открытым, вернула обратно на печку.
— Чего зенки вылупила?! Не собираюсь я его есть! Он раньше срока на свет народился, вот я и допекаю… — нехотя объяснила она.
Я лишь кротко кивнула, продолжая во все глаза смотреть на разгневанную старуху. Ужас от неожиданного появления в хате незнакомого дитя сменился новыми волнениями за собственного ребёнка, которого я с любовью носила под сердцем.
— Ладно! Присаживайся, расскажу, но не больно-то радуйся, я и сама порой не внимаю того, чего вижу, — бросила знахарка, спешно прибирая всё со стола.
— Вы только расскажите. Может, я и соображу, что к чему.
— Тебе-то уж где, телепня бестолковая! Садись по ту сторону, — хмыкнув, заявила она и зачем-то полезла в сундук.
Через несколько мгновений оттуда появился какой-то тряпичный мешок, искусно вышитый узорами из красных нитей, в котором что-то побрякивало. Развязав тесьму, старуха стала его трясти, нашёптывая неразличимое, и вскоре высыпала на стол россыпь чёрных камней, исписанных непонятными для меня рублеными знаками.
Она долго глядела на каждый, и наконец её скрюченный палец уткнулся в один из них.
— Вот твоё дитя. Эта древняя руна означает как жизнь, так и смерть. С моей стороны жизнь, а если перевернуть, то будет смерть. Смекаешь? — спросила знахарка, зло усмехаясь.
Приглядевшись, я немного задумалась, пока до меня не дошло.
— Моя сторона. Значит, мне от него смерть? — поинтересовалась я в ответ, замерев в ожидании приговора.
— Верно. Для меня и для нашего народа твоё дитя будет жизнью, а для тебя смертью.
— Не верю! Вы же сами сказали, что не всё понимаете, — воспротивилась я, отрицательно мотая головой.
— Как чистая вода не всегда к питью пригодна, так и тут думать надо. Для народа жизнь— это добрые времена без войны и голода, когда князь не дурит, и детей рождается больше, чем в землю взрослых зарывается. А что для тебя смерть? Окромя тебя никто и не скажет, да и то тебе сначала помереть придётся, чтобы понять, — проскрипела старуха, так и не сказав мне толком ничего.
— Может быть, ещё что-то видно? — умоляюще спросила у неё, глядя на руны.
Их было так много, поэтому что-нибудь же должно было оказаться ясно ещё.
— Ничего не видно! Да и пора тебе! За тобой уже идут, — проворчала она, спешно пряча камни обратно в мешочек.
Через мгновение после её слов скрипнула дверь избушки, и на пороге показался Святослав.
— Я за княжной, — строго проговорил последний, хватая меня за руку. — А ты передай людям, чтобы прострельной травы набрали. Много! Пусть соберут всю, что только есть в округе!
С последними словами он сердито посмотрел на знахарку.
— К какому сроку надобно? — услужливо улыбаясь, уточнила она.
— Завтра к утру чтобы к замку всё и снесли! И сама собирайся, пригодишься!
— Я не могу, у меня дитя на печке допекается, — сообщила и развела скрюченными руками хозяйка избы, явно радуясь своему положению.
— Найди того, кто сможет. Верного человека, — выдохнув, велел ей князь.
Он был настолько чем-то встревожен и зол, что даже и не замечал, как сильно стискивал мне руку.
— Ваше высочество, — всхлипнула я, пытаясь освободиться от его хватки.
— Простите! — опомнившись, извинился тот, разжимая пальцы, но на моём запястье уже появились отчётливые отметины, что просто так в одно мгновение не сходят.
— Ничего страшного, — ответила я и едва заметно улыбнулась, тут же его прощая.
— Трава к утру, а надёжного человека, как найдёшь, так в замок и отправишь, — распорядился Святослав, обращаясь к старухе, после чего вывел меня на улицу.
Мы с ним так быстро вернулись в замок, будто бежали, а я так и
