…дел было больше, чем ей бы хотелось.
Опять подводы. И раненые. Привычные запахи. Какофония звуков. Кто-то кричит, кто-то умоляет о помощи. Хватают за руки, думают, что так задержатся в этом мире.
– Потерпите. – Меррон твердит это слово, точно заклинание. – Потерпите, и все будет хорошо.
Ложь.
Будет, только не все и не у всех.
Вот тот парень с распоротым животом уже мертвец. Даже если зашить кишки, все равно погибнет, не от потери крови, так от перитонита. И этот, обожженный, пробитый кусками металла. Он еще в сознании, хотя боль, верно, должен испытывать страшную. Лежит на земле. Его обходят стороной, и это правильно: помогать надо тем, у кого есть шанс. Но Меррон все равно жаль и его, и парня, и еще того, который с раскроенным черепом.
Меррон знает, насколько это страшно – умирать.
Здесь и сейчас ссоры исчезают.
– Дай им воды, пожалуйста. – Это все, что Меррон может для них сделать. И Дар кивает: он приглядит.
На операционном столе старик с расплющенной грудной клеткой, он уже мертв, но доктора склонились над телом, разглядывая повреждения. Сейчас они похожи на воронье, слетевшееся к трупу.
– Пушка сорвалась с лафета, – пояснил доктор Гранвич, единственный, пожалуй, кто снисходил до разговоров с Меррон. – Обратите внимание на характер повреждений…
Грудина смята, ребра раздроблены. Осколки прорвали легкое, и старик захлебнулся собственной кровью. Или умер раньше, от боли?
– Надо будет провести вскрытие. – Гранвич дает знак унести тело.
Освободившееся место пустует недолго.
– Мартэйнн, – доктор Гранвич склоняется над пациентом, хотя его помощь и не нужна, – мне кажется, вам следует подумать о переезде…
У него узкое лицо и маленькие глаза, которые Гранвич прячет за круглыми стеклышками очков. Он равнодушен. Бесстрастен. Аполитичен.
– О вас спрашивали. И не только у меня. Интересовались, не слишком ли часто умирают ваши пациенты…
Не чаще, чем у других.
– …и не может ли быть в том злого умысла…
Его найдут, если нужно. В другой раз Меррон испугалась бы. Но не сейчас.
– Благодарю вас.
– Умные люди должны помогать себе подобным.
Гранвич протирает стеклышки платком и уходит. Надо бежать, но… сейчас? Нельзя. Нечестно по отношению к тем, у кого есть шанс выжить. Если до сих пор не пришли, то и сегодня, глядишь, не явятся. А ночью Меррон уйдет. Или утром.
Сейчас надо работать.
Рутина. На крови, на боли, но все равно уже рутина, особенно если на лица не смотреть. Да и они все одинаково искажены. Везет тем, кто вовремя теряет сознание, но таких меньшинство.
Остальных привязывают.
Жалеть нельзя. От жалости слабеют руки, а это – преступление, сродни убийству, если не хуже.
Когда получается покинуть госпиталь, на улице уже темно. И Меррон долго трет ладони куском пемзы, стесывая чужую кровь, пока Сержант не отбирает. Сам вытирает полотенцем и потом тут же заставляет сесть. Сует миску с остывшим супом, кажется, на косточках сваренным, что сродни чуду.
– Спасибо.
Попадаются даже волокна мяса. И Меррон ест медленно, тщательно пережевывая, только все равно пора возвращаться домой. И что-то делать… говорить… решать.
Дар идет рядом. Уже не злится, расстроен только.
– Извини. – Меррон потерла глаза. – Я не хотела тебя обидеть.
В доме сегодня как-то очень резко пахло травами, особенно липой.
Липовый чай разжижает кровь и способствует успокоению нервов, конечно, не так, как полынь, но все же. Еще немного мелиссы, мяты и корня валерианы. То, что нужно для здорового сна.
– Будешь?
Будет. И за стол садится, кружку принимает, нюхает придирчиво. Опасается, что Меррон его отравит?
– Это чтобы спалось спокойно. Без снов. А то если день такой, как сегодня, то обычно потом снится… всякое. Дар, что с тобой происходит?
Отворачивается.
– Ясно… как знаешь.
Липа горчит, чего не должно бы быть. Или это валериана… но в сон клонит неимоверно. У Меррон даже на то, чтобы помыться, сил нет. Добирается до кровати, стягивает сапоги и засыпает моментально. И сон муторный, тяжелый. Она бежит. Или тонет. Пытается вырваться, но все равно тонет. Захлебывается почти. Но в какой-то момент болото отпускает.
Меррон не удивилась, обнаружив, что спит не одна.
– Нам надо поговорить. – Наверное, следовало бы пожелать доброго утро, но нынешнее, как Меррон подозревала, и близко не будет добрым. Дар сразу подобрался. А глаза совсем желтыми стали… знакомое что-то в этом есть, а что – Меррон не припомнит.
– Я не знаю, зачем ты со мной возишься. И вообще не понимаю тебя совершенно. Наверное, мне и не положено, но… не в этом дело. Здесь дальше опасно оставаться.
Она слишком долго игнорировала приглашения Терлака.
И собрания.
И политическую жизнь, где благоразумно было бы придерживаться правильных взглядов.
Она думала, что если не придерживаться никаких, то ее оставят в покое.
– Мной уже интересовались, и, значит, скоро явятся. Сюда или в госпиталь – не важно.
Слушает. Не перебивает.
– Я не хочу ждать, когда это произойдет. Думаю, что скоро. У меня есть лодка… точнее, я знаю, где взять лодку. И на лодке уйти больше шансов. Пара лиг вдоль берега, а там как-нибудь… есть люди, которые выведут на безопасную дорогу. Если повезет, то доберусь до Севера. Говорят, что там безопасно…
Только Меррон не представляет, что ей делать на Севере. И вообще в этом мире.
Отправляться в город и попробовать найти дока?
Или это тоже безумный план?
Хотя какие еще планы сработают в безумном мире?
– Но я о другом. Я не говорю, чтобы ты шел со мной, у тебя наверняка свои дела и планы. Но исчезнуть придется, хотя бы на время. Терлак вцепится просто со злости.
Обнять себя Меррон не позволила: хватит с нее игр.
– Лучше помоги собраться.
Дурные сны и знакомая ломота в висках прямо указывали на перемену погоды. К закату с моря пойдут туманы, а лучшего прикрытия и пожелать нельзя.
Только и Терлак умел читать погоду. К полудню Меррон поняла: за амбулаторией наблюдают. А вечером, когда по лиловым сумеркам поползла белизна, в дверь постучали. Четверо. Вошли. Осмотрелись. И старший – Меррон видела его в приемной – велел:
– Пройдемте, гражданин.
Взял за плечо, чтобы не сбежала.
– По какому поводу?
– До выяснения обстоятельств…
…почему-то стало жаль рук. Пальцы на допросах ломали сразу.
А человек вдруг осел на пол. Из головы его торчал топор, тот самый, старый топор, который Меррон все хотела отнести точильщику, чтобы кромку поправил – затупилась. Но череп – не дрова, раскололся сразу.
