– Сударыня, я надеюсь, что вы не ушиблены!
– О, нет, сэр! Это пустяки… не камень… только вода! – сказала она, обтирая носовым платком свою щеку.
– Я страшно огорчен и стыжусь злобных выходок моего несчастного сына; но он дорого поплатится за это.
– Оставьте его, сэр. Прошу вас! Это только детская шалость.
Он более не слушал и прежде чем она успела сделать несколько шагов, он уже нагнал ее, волоча за собою упиравшегося мальчишку.
– Ну, Перегрин, – закричал он повелительным тоном, – сейчас же проси прощения у леди за свою подлую выходку, или… – и он поднял с угрожающим жестом руку.
– Я уверена, что он раскаивается в этом, – сказала м-рис Вудфорд, делая машинальное движение, чтобы удержать удар; и в то же время, положив руку на костлявое плечо мальчика, устремившего на нее с удивленным, вопросительным выражением свои глаза, она сказала:
– Ты, конечно, не хотел сделать мне больно. Тебе жаль теперь, не правда ли?
– Да, – пробормотал едва слышно мальчик, и она заметила при этом удивленное выражение на лице его отца.
– Вот видите, – сказала она, – он исправил свою ошибку, и, конечно, этого достаточно.
– Но, сударыня, с моей стороны будет слабостью и тяжким грехом, если я удержусь от заслуженного наказания этого мальчика, обуянного злым духом. Я не исполню своей обязанности перед Богом и человеком, – добавил он, увидев ее вторичный жест просьбы за мальчика, – если я не покажу ему, что значит оскорблять леди у дверей моего дома.
М-рис Вудфорд пошла далее, полная сожаления к мальчику. Но с этих пор ни она, ни ее дочь не могли пожаловаться на его злостные штуки, хотя со всех сторон жалобы на него слышались по-прежнему. В почтенных каноников неизвестно откуда попадали горошины, из-под ног испуганных дам выскакивали мыши, холодные лягушки опускались им на шеи, на их стульях оказывались свернувшиеся в комок ежи, и хотя Перегрин Окшот редко попадался на месте преступления, но всякая злобная шутка, случавшаяся в околотке, приписывалась ему. Вообще между жителями соборной ограды господствовало убеждение, что отец сек его каждое утро вперед за те проступки, которые он должен был совершить, и его наставник повторял то же самое каждый вечер в наказание за все сделанное им в течение дня; кроме того, его секли еще при самом открытии его шалостей.
Может быть, его кожа загрубела от частых наказаний, или он научился увертываться от удара, или, как думали некоторые, его демонская природа была неуязвима, но только он был готов повторять свои шалости тотчас же после наказания, подобно их собаке, Киперу, которая, по словам его брата, с задушенным цыпленком, привязанным на шею в виде обличения, тут же бросалась на остальной выводок.
Проходя по собору, м-рис Вудфорд заметила какую-то фигуру, прислонившуюся к одному из массивных столбов, с темною головою, опущенную на руки. Раздавались мягкие, унылые звуки органа, и она заметила, что эта маленькая серая фигура вся трепетала, точно от сдержанных рыданий, она остановилась и хотела позвать его вместе с собою к клиросу, но соборный швейцар, заметив его, стал его пинать как собачонку:
– Ну, прочь отсюда со своими штуками; разве не совестно; притаился здесь, на дороге благочестивых людей, идущих сюда молиться. Если только я еще раз увижу тебя здесь, непременно скажу дину, и тогда тебе достанется.
– Он только слушал музыку… – начала было м-рис Вудфорд, но остановилась, совершенно пораженная тем злобным взглядом, который бросил мальчик на швейцара, и через момент он уже исчез в ближайшую дверь.
Вскоре после того она услышала, что целое облако извести спустилось на важного швейцара с одной из арок в приделе собора в то время, как он провожал дина, причем его парик и черная ряса были покрыты белою пылью, и глаза его едва не пострадали.
Преступник избежал наказания на этот раз, но вскоре после того кто-то сообщил м-рис Вудфорд, что майор поймал Перегрина в то время, когда он слушал пенне у маленькой двери, ведущей на клирос, схватил его за шиворот и жестоко прибил за то, что он увлекается папистскою, идольскою службою; при этом случае он объявил всем своим сыновьям, что их ожидает то же самое, если они посмеют переступить порог этой вавилонской башни.
Несмотря на это, в ближайшее воскресенье, одно из начальствующих лиц коллегии, желая встать со своего места в соборе, разорвало всю свою рясу, так как она оказалась крепко пришпиленною к сиденью. Общественное мнение решило, что это также было делом рук окшотского бесенка, и в первый же раз, как его увидели за пределами соборной ограды, на него накинулась толпа уайгамских школьников и гнала его вплоть до самого креста, где он внезапно скрылся.
М-рис Вудфорд согласилась с Анной, что это была престранная история, потому что как же он мог быть в соборе, когда в этот день, как известно, майор собирал около себя для домашнего Богослужения все свое семейство?
Анна, надеявшаяся, что теперь, наконец, мать ее поневоле признает его сверхъестественную силу, была разочарована в своих ожиданиях; она должна была сознаться потом, что Чарльз Арчфильд открыл, что виновником этой дерзкой шалости был его кузен Седли, который таким образом мстил своему наставнику за наказание, которому тот вполне заслуженно подверг его.
– И потом свалил все это на маленького Окшота? – спросила ее мать.
– Чарли говорит, что один лишний случай ничего не значит для этой обезьяны; но я не выношу Седли Арчфильда, мама.
– Если он сваливает свою вину на другого, то, конечно, он не может быть хорошим мальчиком.
– То же самое говорят Чарли и Люси, – отвечала Анна. – Мы будем рады, когда уедем из Винчестера. Перегрин Окшот обижает нас исподтишка, а Седли Арчфильд открыто пугает нас и ему нравится нас мучить, чтобы видеть, сколько мы можем вынести, а когда Чарли вступается за нас, он называет его маленькой дрянью и валит с ног. Но, пожалуйста, не передавайте этого леди Арчфильд, а то я боюсь, нам еще больше достанется от Седли.
– Моя маленькая девица, вероятно, до сих пор не знала, каковы бывают мальчики.
– Нет, но Чарльз Арчфильд совсем не похож на других: он точно воспитывался в Лондоне. Он совсем джентльмен. Он никогда не обходится грубо с девочками, а, напротив, всегда вежлив и добр. Он набрал нам вчера орехов и расколол все мои, и я обещала сделать ему кошелек из двух скорлупок.
М-рис Вудфорд улыбнулась и на мгновение в ее материнском сердце пробудилось беспокойство, когда она увидела, что Анна при этом покраснела. Девочка, при всей своей сдержанности, сконфузилась; она знала, что если б узнали, что Чарльз называл ее своей маленькой невестой и что кошелек из ореховой скорлупы предназначался ему на память, то все станут смеяться над ней и еще не позволят сделать его; пожалуй, и дядя услышит об этом и поднимет ее насмех. Румянец, замеченный матерью на ее щеках, был, может быть, первым проявлением девической стыдливости и скромности.
Но все это скорее забавляло м-рис Вулфорд; дети, подражая взрослым, часто играли в свадьбы и, конечно, единственный сын баронета казался так же недосягаем для дочери морского капитана и племянницы пастора, как и принц королевской крови. Мастеру Арчфильду, вероятно, заранее, прежде чем он сам подумает об этом, отец найдет подходящую невесту, и вряд ли его родные вспомнят при этом, что капитан Вудфорд после сражения при Саутвольдском заливе, также получил бы дворянский титул, если б он не оставил службы, благодаря своей тяжелой ране. Недаром Анна по словам ее подруг, напускала на себя более важный вид, чем дочь баронета, м-рис Люси.
Седли, бедный родственник, сирота кавалера времен парламентских войн, помещенный на стипендию в Винчестерской коллегии в надежде устроить его потом в церкви, был для нее более подходящей партией; и леди Арчфильд, имевшая слабость по части устройства браков, уже высказывалась в этом смысле. Но отзывы школьных воспитателей мастера Седли, а также собственные наблюдения мистрис Вулфорд далеко не располагали ее к этому дюжему, красивому на вид мальчику, нахальный и жестокий нрав которого не обещал много хорошего ни для его будущей жены, ни для его прихожан.
