Эленика каждый раз каялась, стояла на коленях и просила богов утихомирить своё склонное к резкости суждений и поступков сердце. И всё равно, когда в их обители появлялись неприятные гости, или, что случалось реже, кто-то из насельниц вёл себя неподобающе, Эленика нарушала запрет «не быть злюкой» – азартно «гоняла гусей». Сейчас же она имела на этот счёт позволение и даже благословение любимой аббатисы.
Разумеется, Фица Быстрицкая – не Григораш Сташевский, но даме, взявшейся его представлять, следовало заранее поразмыслить, куда она отправляется и как непросто ей будет там, где ни её, ни Сташевского не ждут с красными коврами у входа.
И всё же Эленика даже немного сочувствовала маленькой нелепой Быстрицкой. Тяжело идти одной против мира и Божьего выбора, да ещё и не по своей воле, а по прихоти самодура в хозяевах-благодетелях. Тем более тяжело, когда ножки так коротки.
За всё время пути им не встретилось ни одного человека – ни одна из сестёр, послушниц и даже служанок не посмела высунуть в коридор любопытного носа. Хоть что-то в сложившейся ситуации доставило Эленике толику законного удовольствия.
Приятно видеть результат многолетних неблагодарных трудов. Даже старое и в других местах позабытое правило было исполнено насельницами безукоризненно. Как главная надзирательница за монастырским порядком Эленика имела веское основание гордиться собой и гордилась бы, имей желание потворствовать греховной части своей бессмертной души.
Правило «чужие идут» установили ещё в те стародавние времена, когда на монастыри нападали охочие до ведуний-девственниц османские янычары-губители и лихие германские волколаки. В ответ на шум в коридоре следовало запереться на засов, ни в коем случае не выходить из келий и не выглядывать в маленькие окошечки для просфорок. Магия стен монастыря хранила его обитательниц, закрытую дверь даже полумедведю-берсерку было не сломать, и много веков жатва пришлых забирала лишь неосторожных и глупых.
Эленика, хоть и больше двух сотен лет прошло, хорошо помнила, как бывает, когда настоящие чужие ходят под дверьми келий, как бросаются на них в ярости, как обольщают речами, как угрожают лишить жизни тех, кто попался в их злые руки, как в муках кричат под насильниками те, кому не повезло. Благодаря хорошей памяти Эленики, старые правила в монастыре до сих пор выполнялись. И это, как она считала, было во всём хорошо.
А вот что стало возможным отправить девочек в монастырь на обучение, а затем отданное Творцу без особых церемоний забрать назад и передать в жёны какому-то чужаку – вот это новое правило во всём было плохо. И особенно, если забрать решили ту, кто не хотел менять служение Творцу на бессмысленную суету о деньгах, землях и титулах, любовь ко всем творениям – на угождение одному, судьбу несущей свет миру – на пелёнки да распашонки.
– Наша милая Агнешка живёт в одной из этих келий? – раздался звонкий голосок, больше подходящий маленькой девочке, чем взрослой женщине.
Эленика вздрогнула, возвращаясь к настоящему из мыслей о совсем старых временах, когда она сама была маленькой девочкой, нашедшей убежище от злых людей в стенах монастыря и оставшейся тут, милостью Неназываемого, навсегда.
Её родители погибли в огне войны, Эленика скиталась, оставшись без крова, и сами боги привели её, умирающую от голода и холода, к дверям, где её встретила сестра Брындуша – по виду, девушка на выданье, очень красивая, с ясными, как погожий день, глазами и кристально чистой душой. Душенькой её Эленика позволила себе назвать лет через пять, когда сама доросла до её остановившегося уже полсотни лет назад возраста, но не до её красоты и, конечно, не до мощи её бесценного дара.
– Агнешка… нет, она живёт не здесь. Здесь живут сёстры, а Агнешка пока что не с нами.
Фица не стала напоминать, что прибыла сюда с целью увезти девушку с собой и тем самым лишить надежды стать частью сестричества.
– Мы можем её навестить, дорогая сестра Эленика?
– Если Всеблагая благословит, – безмятежно ответили Эленика, зная наверняка, что Душенька ни за что не позволит вольности женщине, забывшей, а то и никогда не знавшей имя Творца, топающей по коридорам, как стая безбожников-волколаков, сократившей данное ей при рождении имя великой святой до клички, присталой даже не маленькой девочке, а собаке.
Остановившись у двери в парадные покои, где аббатиса всегда принимала гостей, Эленика напомнила:
– К госпоже обращайтесь Всеблагая, зайдя внутрь, перекрестите лоб, поклонитесь иконам по всем пяти углам, в лицо аббатисе пристально не смотрите, не тратьте время на похвалы её красоте, она такого не любит. Говорите чётко, по делу, не спорьте и не просите переменить решение – через уста Всеблагой с вами будет говорить бог.
– Бог? – недоумённо повторила Фица.
– Не Творец, разумеется, а один из богов, – уточнила Эленика и осторожно постучала в дверь.
– А вы, что же, не пойдёте внутрь, сестра? – Маленькая женщина промокнула лоб платком. Её красные щёки свидетельствовали, как жарко ей стоять здесь в своей шубе.
– Всеблагая сестра Брындуша пожелала побеседовать с вами наедине, а мне дала поручения. Справившись с ними, я вернусь и провожу вас до кареты.
– А как же Агнешка?
Эленика позволила себе закатить глаза.
– Вы и правда верите, что боги захотят отпустить в мир ту, кого уже одарили талантами на порядок больше других?
Глава 3. Фица. Посланница
Седмицу назад.
Богдания, благословенная столица Южнории.
Зимний дворец Сташевских
Забрать старшую дочь из монастыря Григораш Сташевский мог поручить многим, только свистни – помощники тотчас бы нашлись и даже подрались бы за право угодить Его Высочайшей Светлости в надежде на щедрость, которой тот славился среди своих и чужих людей. Да только немногие из тех, кому герцог доверял дела тайные и деликатные, обладали ещё и необходимым для выполнения данного поручения качеством – герцог нуждался не в посланнике, а в посланнице.
Мужчина видный, дородный, большой человек во всех смыслах слова, с недобрым нравом, Григораш долго и витиевато проклинал «ведьм, которые к себе мужчин даже на порог не пускают». Не удосужившись запахнуть накинутый на плечи халат, он ходил полуголым по спальне, размахивал руками и потрясал письмом с очередным отказом, полученным от «проклятой Брыньки».
Фица, отходя от любовных утех, куталась в лёгкое одеяло и вполуха слушала горькие и едкие, как кислота, жалобы своего Горе.
Её мнение его никогда не интересовало, а вот поговорить с выглядящим искренне заинтересованным и сочувствующим собеседником герцог любил. Потому Фица и кивала с усердием, охала и ресницами хлопала – хотя
