и то тебе в них тепло будет.
Рената хотела удалиться с завтрака первой, Григораш не позволил, заставил жену сидеть и участвовать в разговоре. Когда что было не по нему, он вёл себя, будто злой бес или даже демон, вырвавшийся из преисподней и вселившийся в человека по имени Горе на горе всем остальным.
Фица не любила, когда он использовал её, чтобы наказать жену, но как возражать? Кто он, и кто она. Уже давно Григорашу никто из домочадцев и слова поперёк сказать не пытался, а уж поступать противно его воле – кликать беду. От непрошеного подарка нельзя было отказаться, объясниться с Ренатой – тоже нельзя, и Фица делала то единственное, что ей оставалось – скромно молчала и слушалась своего господина во всём.
Беседа между супругами длилась, у Ренаты слёзы обиды стояли в глазах, но Григораш её всё не отпускал. Фица сидела, не двигаясь, будто статуя, пока большая тяжёлая рука гладила её ноги сквозь слои тонкого домашнего платья, и румянец горел на её щеках. И это длилось, длилось и длилось, будто пытка, в которой они с Ренатой варились в одном на двоих адском котле, а злой демон всё подбрасывал в разгорающийся огонь слово за словом.
Как Григораш пожелал, Фица встретила его после обеда в шубе на голое тело. А затем в той же самой шубе из русских соболей, хранящей где-то там, среди тёмных волосков, их с Горе смешавшийся запах, Фица прибыла в монастырь, прошлась по нему, пугая шумом шагов – доказательством порочности – вечных дев, прячущихся от неё, злодейки, в своих скромных кельях.
Сестра Эленика временами вела себя, будто Рената, только вежливая, милая, сердечная её ипостась. Осуждением и презрением в чужих глазах Фицу было не запугать – вечная дева старалась зря. А вот бегать за нею, да ещё и в тяжёлой шубе, Фице и правда не пришлось по душе.
Из-за двери, ведущей в покои аббатисы, в ответ на стук раздался нежный девичий голос:
– Заходите, не бойтесь. Я вас давно жду.
Сестра Эленика открыла дверь и отступила с дороги, и Фица, для вида перекрестив лоб, шагнула вперёд – к ждущей её аббатисе Брындуше.
Глава 4. Фица. Читающая в душах
Входя в покои аббатисы, Фица с улыбкой говорила себе: «Чего мне бояться в доме вечных сестёр?» Здесь даже воздух казался целебным и дарил спокойствие утомлённой от суеты мира душе. Разве могут обидеть те, кто на земле живёт, как на небе, в вечном сиянии ангельской славы и чистоты?
Да, хорошо быть вечной сестрой в окружении таких же, добрых и чистых, не платить ни сердцем, ни телом за кров, кусок хлеба и кружку воды.
– Всеблагая Брындуша, – поклонилась Фица с порога, не позволив себе даже взгляда бросить на аббатису, – приветствую вас от имени Григораша Сташевского. Прошу молить Творца, ангелов и богов, и покровителя своего, архангела Люциана, о ниспослании мира его грешной душе и благополучии трудов во славу Господню.
– А от своего имени не желаете меня поприветствовать? – спросила аббатиса. – Как же вас зовут в ангельском мире, сестра?.. М-м, София. Какое прекрасное имя.
Она рассмеялась, когда Фица недоуменно – «Так это правда, она мысли читает!» – уставилась на неё, позабыв обо всех наставлениях, данных ей Эленикой и ранее Григорашем.
«Не обманывайся юностью черт её лица. Брынька – ведьма, родившаяся чуть ли не три века назад, у неё за спиной всякое есть, она только выглядит как невинный цветок. У неё нежный голос, но слова и решения жестоки. Это она разлучила меня с Василикой, хотя живёт на свете якобы для того, чтобы множить любовь. Враки всё, её аббатству принадлежит добрая часть Стеклянных гор, золотые прииски, серебряные и медные рудники. Думаешь, такие богатства одними молитвами достаются? Все прежние владельцы нынешних монастырских земель гниют в земле, оставив родичей без наследства. Хоть Брынька и выглядит ангелом, до ангела ей так же далеко, как и чёрту. В её присутствии будь во всём осторожной, даже в мыслях – она, говорят, их читает. Лгать тебе, слава богам, ни в чём не придётся, но и лишнего не сообщай. В глаза ей не смотри, околдует. Ты справишься, а когда вернёшься, получишь награду. Ты у меня умница, со всем разберёшься и всё увидишь сама».
Фица увидела совсем юную девушку, должно быть, всего на пару лет старше Агнешки, в строгом сестринском одеянии, точь-в-точь как у сестры Эленики, без каких-либо украшений и знаков высокого статуса. Но они аббатисе были без надобности – такое лицо и такие глаза вовек не забудешь и ни с кем вечную деву не перепутаешь.
При одном взгляде на юную лишь белизной кожи и отсутствием морщин сестру Эленику чувствовалось, сколько ею прожито лет и преодолено безрадостных испытаний. А вот аббатиса Брындуша и в выражении чистых, как само небо, глаз, и в чертах светлого улыбающегося лица оставалась юной и свежей.
В ней чувствовалась сама весна, её тёплый дух, тем более драгоценный после зимнего холода. Она казалась чистой, не знавшей тягот бренного мира, хрупкой и драгоценной, как пробившийся на проталине первый подснежник – отрада глаз, утомлённых долгим испытанием мертвенностью тёмных ветвей и безжизненностью белого снега.
Она лучилась счастьем, дарила внимание и любовь, и Фица, оставшаяся круглой сиротой в неполные пятнадцать и идущая по миру сама, поймала себя на мысли, что хочет назвать Брындушу сестрой, не вечной девой, а семьёй, которую давно потеряла.
«Она околдовывает, будь осторожна. Они все такие, но она в этом – сам дьявол. Потеряешь голову и не заметишь, как начнёшь во всём ей подпевать», – предупреждал Григораш, и Фица опустила глаза.
«Называть про себя великую княгиню сестрой? Что со мной? Григораш прав, с ней…» – Фица оборвала собственную мысль на полуслове и поклонилась.
– Прошу помолиться и о моей грешной душе, Всеблагая сестра.
– Уже молюсь всем богам, дорогая София, о ниспослании покоя и смирения твоей душе, познавшей столь много горя и несправедливости мира с самых малых лет жизни. Плачу о твоей израненной душе в своём сердце и о твоём нерождённом ребёнке.
Фица застыла как соляной столб. Конечно, аббатиса могла лишь ткнуть пальцем и попасть в больное, как иногда везёт угадать правду бродячей цыганке-гадалке. Но больше верилось, что она как-то узнала всё то, что Фица не рассказала бы даже на исповеди.
Никто не знал о случившемся с ней, ещё совсем девочкой, несчастье. Фица без малого два десятка лет
