будет помогать ему и ни раз. Зачем чего-то бояться, когда небо и солнце так певуче радуют тебя. Жизнь это мгновение, жизнь это не прошлое и не настоящее, это то, чего ты хочешь, но хочешь так, как и не хочешь, как если бы тебе его настойчиво предлагали, а ты отвечала бы, что есть другие, более достойные чем ты, жить и радоваться.
А вот и Кентукки. Красивое место. Скорость становится минимальной, можно сидя в машине, прогуляться и посмотреть на магазины, лица людей, лужи. Будучи в укрытии, можно любоваться на всё что угодно, потому что ты в домике и тебя никто не знает. Ты не поймаешь чей-то случайно отвратительный взгляд, не почувствуешь вонь из мусорных баков и плевков, не вздрогнешь от мимо бегущей огромной чёрной собаки, из пасти которой брызжет красноватая слюна, не споткнёшься об камень или бордюр, тебя не похитит ЦРУ или инопланетяне, ты не…
Мы останавливаемся у светофора и смотрим на прохожих. Их очень и очень много. Они повсюду, со всех сторон и их непонятное количество всё увеличивается, словно они выползают из-под земли, закованной в безупречный асфальт.
Снова трогаемся и поворачиваем то направо, то налево, опять направо, мы проходим обязательный городской лабиринт, чтобы где-то после заглушить мотор и подняться по лифт к самым облачным небесам. Там будет душ, освежающие напитки и мороженое, мультики, семечки, поп-корн, мягкие тапочки и лёгкая музыка, такая убаюкивающая, что я тихий и нежно усну, как в далёком детстве, а брат отправится по своим делам, будет сосредоточенно колесить по городу, таскать какие-то тяжёлые ящики туда-сюда, как если это был весь смысл человеческой жизни.
Хорошо что сегодня льёт дождь. Я увидела полчаса назад свою мать, которая бросила меня в такой же самый мрачный день много столетий назад. Мамочка моя нерадивая, что же ты сделала со мной? Почему моё существо ты оценила не нужнее бутылки виски твоих собутыльников? В чём я провинилась пред тобой? Почему я смотрела на тебя и ты поглотила меня как Иону библейский кит? Где моя ненависть к тебе? Где моя зависть к тебе? Где мои страхи о тебе? Я превратилась в статую, на которой трещин больше, чем следов от поцелуев. Один Боженька достоин моих слёз, но плачу я по тебе, моя мамочка, плачу, потому что люблю. Впервые за 25 лет люблю. Раньше – никогда и никого. Странная штука, женская душа. Очень странная. Как весеннее небо.
Я буду ходить следом за тобой. Я должна узнать тебя поближе. Это как при покупке нижнего белья обязательно нужно прикоснуться к нему рукой, чтобы понять, подходит ли оно твоей коже. Любовь на уровне симпатии кожи. Присмотреться, подержать в руках, взят навсегда себе. Ты будешь жить со мной, моя странная мамочка, я прощу тебе прошлое и будущее, только будь рядом, навсегда, кожа к коже, иначе зачем мы увиделись, зачем разбередили старые, уже почти затянувшиеся раны.
Смотри, я прямо сейчас сочиню для тебя стихотворение:
«А ведь, мама, я тебя ждала,
Ждала, когда все вокруг смеялись,
Когда дрались, когда пытались
Любить, пусть и каждая малым-мала.
Я не умею писать стихи,
Я больше умею молчать как ночь,
Дела мои, мама, дурны-плохи,
Но я ведь нашла, тебя, я – твоя дочь!»
Хорошо, я первая подойду к тебе, ты ведь инвалид. Глаза твои полны тоски осеннего леса. В них давно угасла живость. Брошенный нерадивым хозяином когда-то полный жизни и красоты пруд. Разве может человек, обладающий душой и благородством бросить часть самого себя, часть плода своих прудов? Как же ты смотрела в глаза мимо проходящих, что ты видела в их глазах? Что случилось с твоей судьбой, что ты решила убить меня бесконечностью серый дней в чужих стенах, среди зла и отчаяния? Чем так я провинилась перед вами, людьми, что мне вы не дали ни единого шанса встать с колен и посмотреть на вашу свободу и на вашу добропорядочность? Ни единого шанса.
Мама, я верю в тебя. Ты ведь хорошая, у тебя такие тёплые руки. Они пахнут земляникой. Прелой земляникой. Для человека, впервые ступившего в лес, этот странный запах вкуснее всех остальных. Это голод души, мама, голод свободы. Даже самая нелепость и самый пустяк от страха прошлых дней драгоценнее всех диковинных ароматов. Даже эту прелость страшно потерять. Страшно упасть и никогда не подняться. И по тебе снова будут идти неизвестные, неизвестные, сотни безымянных лиц. Куда они идут, не знают они сами. Но они идут по мне, мама, идут, идут, прямо маршируют, а я даже не знаю как закричать, чтобы всё это прекратилось. Возьми мою руку, я тоже хочу пахнуть земляникой, после дождя. А может, на моё счастье, она будет пахнуть ещё и солнцем, я ведь в праве мечтать об этом, моя добрая и милая мамочка?
Раз, два, три,
Четыре, пять,
Мама,
Я хочу тебя обнять.
Вот мы и обнялись. Всё в порядке, мама, всё хорошо. Нет такого плохого поступка, которое невозможно простить. Пока ты сам жив и сам можешь сострадать. «Что такое Любовь? Наверное, всё».
Я росла настоящей американской девушкой. Вы в курсе, что я имею в виду. Наш университетский автобус всегда меня встречал как святой Иаков. Парни замолкали, проверяя свою совесть и наблюдали как за стёклами барабанит рок-эн-рольный весенний дождь. Отец наверняка сейчас подставил все бочки на своей ферме под сливы крыш, вода всегда нужна на нашей ферме. 266 зверски сильных буйволов, это вам не шутка. Они после хорошей кормёжки способны выпить Мёртвое море. Папа знает об этом, он любит их как своих сыновей, которых тоже не меньше.
Я, Розмари, единственная, мне 19. Первый поцелуй мне презентовала тётя Роз. Это такая виртуозно воинственная женщина, презирающая всех, кто не на каблуках. Даже наш шериф её побаивается, и однозначно не выписывает ей штрафы за превышение скорости. Тётя Роз помешана на психоанализе, бывала в Танзании. То ли она там лечила замученных нищетой детишек, то ли впаривала тамошним местным князькам откровенную порнографию. Деньги, деньги, и ничего кроме денег. Но поцелуй от миссис Роз мне достался просто так, как презент. Спасибо, тётя Роз, ты навсегда в моей бестолковой голове.
