— Так это твоих рук дело? — мысленно я поразилась и никак не могла припомнить, какой же из благих даров даёт способность увеличивать размеры животных. Но тут же постаралась сделать вид независимый и презрительный. — Тоже мне! Выскочка! Просто я… не ожидала.
Прицелилась в ближайшего червя и послала мысленный огонёк, самый большой из тех, на какие была пока способна. Червь вспыхнул и обуглился, трава рядом с ним потемнела, а у меня от перенапряжения заныла голова.
— Ну и кто из нас выскочка? Я всего лишь увеличил, а ты убила! — вихрастая голова вдруг спряталась, а я тупо смотрела на мёртвого червя. Вообще-то… Вреда от них нет никакого, они даже не кусаются, просто рыхлят землю и едят паданцы. Так что придурок с четвертого этажа прав, это был… нехороший поступок.
Я сердито потрясла головой. Паршиво себя чувствую я, а виноват — он! Это всё из-за него! Я подняла голову, чтобы высказаться напоследок по поводу трусливо убегающих дезертиров — кажется, так это называлось — и обомлела. Мальчишка сидел на подоконнике, свесив вниз длинные худые ноги в чёрных штанах, и явно примеривался к плющу, собираясь спуститься вниз.
— Эй, ты, чокнутый! — сдавленно позвала я. — А ну, стой! Я не буду тебя ловить!
— И не надо, лучше упасть в шиповник, — он повис на стене, а я зажмурилась.
Отчего-то мне совсем не хотелось услышать звук глухого удара тела о землю, но заткнуть ещё и уши означало снова нарваться на его издёвки, и я ограничилась глазами.
Что-то холодное, склизкое и одновременно мохнатое коснулось моей руки, и я опять взвизгнула. Открыла глаза.
Темноволосый глист-придурок, тонконосый и бледный, как несвежее умертвие, явно подросший с нашей последней встречи, но не ставший ни на каплю симпатичнее, стоял прямо передо мной и постукивал по моей ладони зеленой мерзостью.
— Хо-ортенс! — прогундосил он заунывным голосом. — Зачем ты сожгла заживо моего братишку?!
* * *
Подразнив меня исполинским яблочным червём, мальчишка потерял ко мне всяческий интерес и принялся собирать результаты своего странного чаровства, чтобы перекинуть их за ограду.
Надо было уйти, но я осталась. Разумеется, не для того, чтобы помочь: хотелось понаблюдать, с каким выражением на своём противном лице он будет брать червей в руки. К сожалению, никакого отвращения я не увидела.
— Чего вылупилась? — наконец, буркнул меня парень, а я хмыкнула:
— Очень надо. Гуляю, воздухом дышу, вот и всё. А ты, как всякое порядочное умертвие, бодрствуешь по ночам?
— Иногда бывает. Шла бы ты дышать на другую половину дома, малявка Хортенс.
— Где хочу, там и дышу!
— Ну, как знаешь.
И он снова наклонился за очередным червяком.
Вопросы буквально клубились у меня во рту, пришлось посильнее сцепить зубы: а ну как вырвутся дымом, пеплом и пламенем, словно у крылатого змея из легенд?
Кто он такой и почему так уверен, что родители накажут меня за знакомство с ним? Как он смог увеличить червей? И как его хотя бы зовут?
— Ну, давай, всего хорошего! — как ни в чём не бывало заявил глист и пошёл к стене. Ухватился рукой за стебель плюща — и мне опять захотелось зажмуриться. Он же высокий, хоть и тощий, рухнет, не иначе. Инстинктивно я протянула руку и потянула за ближайшую ветку — она хрустнула, как и положено ветке.
— Малявка, даже не думай, костей не соберёшь, — глаза у него на затылке, что ли! — Хотя до костей ещё надо добраться через этот твой мягонький жирок…
Я разжала зубы, одна из веток рядом с мальчишкой обуглилась и задымилась.
— Не порти экстерьер дома! — парень уже сидел на подоконнике, а сгоревший стебель действительно смотрелся на фоне сочной зелени… неуместно. Ставни хлопнули, и я пошла к себе, вопреки первоначальному намерению дождаться пробуждения отца — мать рано вставать никогда не любила, считала это не аристократичным.
Коссет встретила меня внизу — и торопливо обняла, прижала к себе — и тут же стыдливо отпустила, отступила, словно ожидая замечания. От неё пахло выпечкой, точнее, весь дом изнутри пах ванилью и тестом, и у меня едва ли слёзы не выступили. Это было самое родное и лучшее место в мире, которое оккупировал какой-то наглый чужеродный… глист!
На тихий стук в дверь отец открыл дверь почти сразу, торопливо поплотнее запахнул бархатный халат, разглядывая меня — и в его взгляде не было безграничной радости от возвращения любимой дочери. Была скорее… подозрительность. Настороженность.
Или мне так показалось?
Пару мгновений спустя он уже обнимал меня и звал маму, и улыбался, а я улыбалась ему, но во всём этом была капелька, крошечная капелька притворства и лжи, такая горькая, что она отравляла воздух, и утро, и вообще всё моё существование в тот вообще-то прекрасный момент.
* * *
— Мама, — позвала я, когда наконец-то несколько дней — целую вечность! — спустя отец уехал в город, а мать, напротив, осталась дома и никакие её подруги к нам не приехали. Это был редкий момент. Летом отец работал не каждый день, а мать даже в такие моменты не любила оставаться одна.
А вот тот тощий глист целыми днями был один.
Мысли о черноволосом мальчишке возникали в голове словно бы сами собой, хотя я упорно их гнала. И чем упорнее гнала, тем упорнее возникали.
— Да, огонёчек? — отчего-то нервно отозвалась мать, разглядывая цветочные композиции в вазах. Вазы — это была несомненная гордость малье Маристы Флорис, её самая большая любовь после нас с папой, конечно. Надо сказать, что цветам отведено особое место в сердцах жителей Айваны. Мне, например, нравилось думать о том, что после смерти мы прорастём прекрасными цветами на небесном лугу, что звезды — это лепестки увядаюшего ночного цветка, а весь наш мир создала божественная огненная лилия. Лилия — мой цветок-покровитель, ведь я родилась в середине августа. Чаровство позволяет цветам радовать нас в течение всего года, а отнюдь не только в те короткие периоды, когда им приходит в голову это делать.
Ты по-прежнему веришь в то, что всё хорошо?
— Кто живёт на четвёртом этаже? — выпалила я.
— Что? — переспросила мать, не поворачиваясь ко мне, но голос её дрогнул. Высокая напольная ваза с узким горлышком зашаталась, и мать едва успела предотвратить падение.
Ваз по всему дому было около трёх сотен. Круглые, треугольные, овальные, самых причудливых и вычурных форм, деревянные, стеклянные, фарфоровые, хрустальные и даже металлические, однотонные и украшенные шедеврами лучших живописцев Айваны. Вазы матери дарили все, кто её знал хотя бы совсем немного: отец, бабушка, подруги из числа родителей моих одноклассниц, её собственные одноклассницы по Флоттервильскому КЮЛ — колледжу для юных леди, соседи, знакомые и приятели отца… Когда я была совсем крошкой, то мы с Коссет лепили маме глиняные вазы в подарок.
Обо всём этом я невольно успела вспомнить, наблюдая, как мать возвращает вазу на место и поправляет пышный букет из нежно-розовых и лиловых георгинов. Цветы казались слишком тяжёлыми для такой хрупкой посудины.
Мать обернулась, и мы встретились с ней взглядами.
Говорят, мы очень похожи. У нас обеих светлые волосы и голубые глаза, как и она, я не очень высокая, по крайне мере, сейчас, хотя ещё надеюсь подрасти. Мать худощавая, а я ещё немного рыхлая и тяжелая, хотя, конечно, никакого "мягонького жирка" у меня и в помине нет! Но внешнее сходство, к сожалению, не означает внутреннего. Мать — настоящая малье, изящество, манеры и благородство у неё в крови. С одной стороны, всё просто: каждый раз в какой-то сложной ситуации можно думать «а как поступила бы мама» — и вот оно, готовое решение всех проблем. Я и думаю. Вот только обычно уже после того, как сделала то, что мама никогда бы не стала делать.
Мама не стала бы открывать запертую дверь. Беседовать с подозрительным незнакомым мальчишкой. Сжигать червя. Задавать тот вопрос, который я произношу в тот самый момент, когда понимаю, что промолчать было бы лучше:
— Кто живёт на четвёртом этаже?
