– Собака болеет? – спросил я старушку.
– Не знаю, – растерянно ответила она, кутаясь в шаль. Из-под длинной юбки показались мыски старомодных остроносых туфель с квадратными пряжками. – В первый раз его вижу.
– Наверно, он потерялся, – предположил я, почёсывая пуделя под горлом. Он широко зевнул.
– Видать, да. А почему ты через забор госпиталя полез? – подозрительно покосилась на меня старушка. Радужки у неё были светлые до прозрачности, даже в скудном свете фонаря, а лицо – неожиданно нежное; хоть и морщинистое, но по цвету как у пятилетней девочки, никакой папирусной желтизны и пятен.
– Тоже потерялся, – хмыкнул я. – А тут раньше госпиталь был?
Я протянул старушке кусочек имбиря, и она, хоть и с опаской, но взяла его. Прикусила бесцветными губами – и сунула за щёку, смешно поморщившись. Мне даже показалось, что у неё кончик носа пошевелился.
– В войну – был, все тридцать лет кряду. Я тогда медсестрой работала… Уже под конец на первый корпус упал бомбардировщик. Полздания разворотило. Сразу после перемирия что-то ещё починить пытались, а потом так бросили, огородили только… По мне – лучше б снесли до конца, но кто ж станет из-за окраины морочиться… А ты, говоришь, недавно здесь? – вдруг пытливо сощурилась она. – А прежде-то я тебя точно не видала?
Вместо ответа я откинул капюшон, показывая седые волосы и длинный шрам, от виска к шее, изломанный, розоватый, тонкий и едва-едва заметный, если специально не вглядываться.
Или не показывать.
– Думаю, вы бы меня запомнили.
Она пожевала то ли губу, то ли имбирь, а затем качнула головой:
– Не знаю, не знаю… Взгляд знакомый больно, – вздохнула. – Ты не бери в голову, я таких мальчишек много навидалась. И седых, и увечных… В последние-то годы войны старших-то никого уже почти не осталось, совсем молодые воевать шли. И в пехоту, и в лётные училища, и фельдшерами… Помню, у нас как-то паренёк лежал, хороший, вроде тебя, но уже весь шитый-перешитый. Лётчик вроде, и постарше вроде – годков двадцать пять; а может, он только выглядел молодо, коротышкой ведь был. Товарищи-то его ровесником войны называли… Лежал, значит, с переломом ноги и проникающим в брюшную полость. Только оклемался немножко – и сбежал из госпиталя. Своих догонять отправился, видать, как в горячке всё бредил… Я-то себя ругаю, что за ним не уследила.
Я посмотрел на неё снизу вверх. Луна теперь болталась над парком, не красноватая, а обычная, сливочно-белая.
– Может, потому что ругаете себя – и видите его везде?
– Кто знает, – снова вздохнула она и принялась чесать пуделя за ухом. Тот млел и звонко позёвывал.
Подумав, я ссыпал ему остатки печенья и, не прощаясь со старушкой, побрёл вдоль парка. Теперь, после короткой остановки, было примерно ясно, как возвращаться в лагерь. Меня занесло не куда-нибудь, а на противоположную сторону города. Снова срезать дорогу закоулками я не рискнул и постепенно выбрался к центральному проспекту.
Время близилось к двум часам ночи, и людей на улицах почти не осталось. Даже на главной площади, напротив ратуши – ни души. Зато по боковым аллеям шныряли подозрительные типы. Меня не назовёшь особенно соблазнительной добычей – подумаешь, оборванец в мешковатой куртке, такой, гляди, сам ножом пырнёт, не задумываясь… Нож, кстати, у меня действительно имелся. Но обошлось – всю дорогу он благополучно пролежал во внутреннем кармане, даже припугнуть никого не понадобилось.
А за городом я и вовсе почувствовал себя в безопасности. Вокруг расстилались луга, горбились холмы, кое-где топорщились по обочинам щётки густого кустарника, вроде жимолости и шиповника, но их по пальцам можно было пересчитать, как и деревья – словом, округа просматривалась на добрый километр во все стороны. Йорсток на западе перемигивался огнями разноцветных фонарей, а лагерь, наоборот, дремал в полной темноте. Неудивительно – после такого-то насыщенного дня наверняка многие решили лечь спать пораньше.
«Интересно, волшебник тоже?..»
Входя в лагерь, я цыкнул на сторожевых собак Ирмы и кивком поздоровался с Томашем-младшим. К дежурству он относился без особого энтузиазма, скорее, подрёмывал стоя.
Впрочем, кому придёт в голову грабить бродячий цирк?
Посреди лагеря, у арены, я остановился и завертел головой, вспоминая, куда волшебник подогнал наш фургон. Днём-то здесь легко ориентироваться, а вот ночью, когда красный не отличить от золотого или зелёного…
– А тебе не говорили, что хорошие мальчики не опаздывают к отбою, хех?
Я медленно выдохнул, на счёт «шесть», и обернулся, стягивая капюшон и дружелюбно улыбаясь:
– Здравствуй, Арон. Опять не спится, да?
Меньше всего мне хотелось любезничать сейчас с пьяным клоуном, но грубить, когда собеседник явно нарывается на ссору – верх идиотизма.
Это к вопросу о хороших мальчиках.
– Да захотелось вот… прогуляться, – осклабился Арон.
Он был пьян явно сильнее, чем мне показалось поначалу, и находился в той дурацкой стадии, когда сил – с избытком, а разум – в непроглядном тумане. Годфруа в таком состоянии в прошлый раз с одного удара кулаком убил лошадь, а затем проломил стену фургона, в котором его пытались запереть. За эту выходку он расплачивался до сих пор, отдавая Макди две трети выручки, а силачи на представлениях зарабатывают не сказать чтоб много, даже меньше карликов.
А Годфруа, к слову, ненамного уступал клоуну в комплекции…
Я отступил от Арона, на всякий случай нашаривая в кармане нож. Пятидесятилетний мужчина на голову выше, в полтора раза шире в плечах и в два раза больше по весу – не самый удобный противник для рукопашной.
Совсем неудобный, учитывая алкогольный туман в его крови и общую туповатость.
– Погода прекрасная для прогулок. Но к реке ходить не советую, там опасные берега, земля может обвалиться, – улыбнулся я вежливо. – Доброй ночи, Арон.
На секунду его лицо закаменело. Обычно он выглядел смешно, несмотря на рост и мощное телосложение – маленькие глазки, нос картошкой, широченный подбородок-лопата и хомячьи щёки. Но сейчас он стал похож на цверга-переростка.
Хорошо, что только на секунду. А потом вертикальные морщины разгладились, а нижняя губа снова забавно оттопырилась.
– Ну, ступай, ступай, Келли, – широко ухмыльнулся Арон. Я перевёл дыхание – пронесло? – Тебя ждут, наверно.
– Ага, – ответил я механически и с перепугу резко вспомнил, где стоит наш фургон. – Очень ждут.
Я развернулся и направился вдоль правого края арены, на ходу надевая капюшон… это-то меня и подвело.
Иначе бы я точно услышал грузные шаги у себя за спиной.
– К нему бежишь, да? А как же я, хех? А, Келли?
Нож я достать успел – но толку из этого, если руки тут же оказались прижаты к телу? Арон одно время подрабатывал силачом, до того, как перешёл в клоуны, и хватка у него до сих пор оставалась – будь здоров. Он вздёрнул меня в воздух с такой же лёгкостью, с какой подбирал с пола газету или упавшую ложку.
Но испугался я не хватки – всегда можно закричать, и на помощь прибежит Томаш-младший, у него с Ароном свои счёты – а вопроса.
Если клоун не забыл вчерашний разговор и нарочно поджидал меня сегодня, чтобы его продолжить…
– Ты о чём, старина? – Непринуждённо улыбаться становилось всё сложнее. – Спать пора, у нас завтра серьёзное выступление…
– У меня – нету, – смрадно выдохнул Арон мне в ухо. – Так, в пересменке пожонглирую на ходулях, между зверьём и акробатами. Могу хоть всю ночь не спать. И ты… тоже? Раз к нему несёшься?
Я слегка расслабил руку и на пробу крутанул запястьем. При желании – и при небольшой доле везения – можно было достать ножом до руки Арона. Вопрос – хватит ли этого…
– Мы просто живём в одном фургоне. Волшебник меня подобрал ещё ребёнком, если не помнишь, – медленно выговорил я, стараясь успокоить Арона мягким тоном. Ирма так иногда со своим зверьём общалась, и до сих пор её никто не покусал. – Меньше сплетни слушай.
Вот это было лишнее.
