Король на миг умолк, переводя дыхание. Мастер-приор не сводил с него взгляда, удивляясь про себя переменам в лице умирающего: тёплые воспоминания как будто изнутри озарили его глаза небесным светом.
- То был самый щедрый, самый счастливый день моей жизни, - снова заговорил Фредебод, улыбаясь в бороду. – Аралуен призналась мне, что ждёт ребёнка. Понимаете, мастер,моегоребёнка!
Он взглянул на Тарсиса, и мгновенная радость сменилась мрачной тенью, набежавшей на его суровое чело.
- Увы, наше счастье было кратковременным. Во дворце, среди фризов, которые приехали в Аремор вместе с моей возлюбленной, последовала вереница смертей. Мне не нужны были долгие размышления, чтобы понять, чьи руки творят злодеяния, но я бездействовал – я оберегал имя королевы. А она всё ближе подбиралась к моей Аралуен и моему ребёнку. Я знал, что эта жестокая женщина никогда не медлила с осуществлением своих чудовищных замыслов, и принял единственно верное решение – отправить любимую и младенца в Фризию. Только так, разлучившись с теми, кого любил больше всего на свете, я мог спасти их от гибели...
После этих слов Фредебод умолк и перевёл взгляд на пляшущие языки пламени. Дыхание его становилось глубже – жизнь медленно покидала его тело. Внимательный Тарсис заметил это, а по облику короля догадался, что тот ещё не договорил, и потому сам обратился к нему:
- Мой государь, в начале нашего разговора вы упоминали о какой-то просьбе. Я покорно жду выражения вашей воли и клянусь небесами, что исполню её, какие бы трудности не встали на моём пути.
- Я знал, что могу довериться вам, мастер Тарсис, - тихо проговорил король, и в его гаснущем взоре вспыхнул огонёк надежды. - Теперь вы знаете, что где-то за пределами Аремора живёт родное мне существо, мой единственный ребёнок, которого я никогда не увижу. Вы должны найти моего ребёнка, мессир, ибо он – прямой потомок Ареморской династии, моё единокровное дитя и... мой наследник на троне королевства. Такова моя последняя воля. Судьба самого дорогого мне человека – в ваших руках, мастер Тарсис. Я верю в вас, в ваши решительность, верность и благоразумие, а потому покину сей мир без тревоги и печали.
Мастер-приор Тарсис наклонился к умирающему королю.
Глава 3
Открыв глаза, Ирис не сразу смогла понять, где находится источник потревожившего её сон звона: в её голове, как и прежде, или, может, эти мерные гулкие удары доносились со стороны монастырской колокольни? Если так, то колокол либо призывал обитательниц монастыря на службу, либо случилось нечто важное: к примеру, приезд какого-нибудь высокого гостя, который покровительствовал монастырю.
Отчаянный звон повторился снова: в сонном затишье подвала он был похож на гневный и жалобный крик. А может, Ирис так только казалось, и этот крик рвался из её груди, из самого сердца?.. Боль в спине напоминала ей о падении в трапезной, но горше всего было у девушки на душе: от обиды и унижения. Она могла умереть в этой тёмной, грязной келье, беспомощная и всеми забытая, и никому не было бы до этого никакого дела. Хотя нет, единственным человеком, проявлявшим к ней искреннее сострадание, был Хэйл, монастырский истопник.
Собственно, Хэйл, мастер на все руки, выполнял в Приюте Разбитых Судеб самую разнообразную работу: чинил кровлю, мебель, колол дрова, выносил помои, чистил отхожие места. Послушницы и монахини редко называли его по имени: с «лёгкой» руки настоятельницы Хэйл получил прозвище Дед. Это был неуклюжий, подволакивающий правую ногу великан, с простодушным лицом, вечно покрытым сажей и копотью. По мнению Ирис, дедом его звали зря. То, что седина посеребрила виски и бороду, - пустяки; зато глаза у него были молодые и ясные, как горное озеро. Сильные умелые руки Хэйла и его постоянная суетливость также мало напоминали о старости.
С тех пор, как Ирис заточили в подвале, а хлеб и воду ей приносила немая монашенка, Хэйл был тем человеком, который старался, как мог, облегчить страдания девушки. Каждый раз, когда он приходил, чтобы забрать её ночной горшок, у него для Ирис был припасён какой-нибудь гостинец: то мочёное яблоко из зимних монастырских припасов, то варёное яйцо, то горстка кедровых орехов. Хэйл менял повязку на голове девушки и приговаривал – жалел сиротку:
- Не горюй, детка! Видел я прошлой ночью сон – обедали мы с тобой у самого князя Гримберта: я пил брагу медовую, значит, веселиться буду, а ты ела булки пышные, белые, сладкие, маком присыпанные, стало быть, счастье тебя ждёт...
Ирис еле улыбалась бледными губами:
- Счастье, говоришь? Не такое ли, как у бродячих циркачей в дырявом балагане?
- Не говори так, детка, не надо Судьбу неблагодарным словом гневить. И не тоскуй. Вот уж личико у тебя осунулось, глазки потускнели. От кручины это, детка, не горюй...
- Да как же тут не кручиниться, Хэйл? – вздыхала Ирис. – Страшно мне... Что если задавит меня эта темница?
- Время-то летит, детка, - успокаивал её Хэйл. – Был день, когда тебя сюда упрятали, наступит день, когда ты отсюда выйдешь... Поверь мне – рана затянется, обида забудется...
Рана, конечно, заживёт, думала Ирис, но забудутся ли боль и обида?
Она попробовала перевернуться на другой бок, и тут же резко перехватило дыхание: будто кто-то невидимый в темноте с силой ударил её под ребро. В глазах у девушки появились слёзы. На душе стало ещё тяжелее, когда она подумала о Тайгете: что теперь будет с ним, бедным несчастным существом, её единственным другом? Погибнет от голода или от волчьих зубов? Неужели они оба обречены на смерть: он – там, в холодном заснеженном лесу, а она – здесь, в сыром тёмном подвале ненавистного монастыря?
Уже целых пять лет жила Ирис в Приюте Разбитых Судеб, но всё ещё не могла привыкнуть к чёрной одежде, к суровому уставу, к жизни, где не было слышно ни беззаботного смеха, ни доброго слова, ни весёлых песен. Предприимчивая настоятельница устроила при монастыре мастерские: свечную, вышивальную и даже деревообделочную – несколько послушниц и монахинь низшего ранга вырезывали деревянные безделушки и посуду. Все эти изделия монастырь продавал на тысячи серебряных скеатов, но за свою работу послушницы имели лишь скромную еду да крошечную келью. В весеннюю и летнюю пору девушки трудились в монастырском саду и на огороде: с урожая сами кормились да ещё овощи и фрукты отправляли в город на продажу. Настоятельница выделила из казны тысячу скеатов и распорядилась на эти деньги приобрести новый колокол: более крупный, более громкий, - и гордилась тем, что звон у него был торжественный, внушительный, соборный. Колокола-то звонили, а вот послушницы, сидя в в трапезной, стучали зубами от холода: брёвна, «милостиво» выделенные настоятельницей из монастырских запасов, сгорали в камине очень быстро...
Матушка настоятельница была одинаково строга ко всем обитетельницам монастыря, но Ирис она давно недолюбливала, подозревая в юной послушнице «скрытую строптивость и склонность к бунтарству». «В тихом омуте злые духи водятся», - говорила она и грозила девушке погибелью, если та не исправится. В таких случаях Ирис смотрела молча прямо в глаза настоятельнице глубоким недетским взором, подтверждая её догадки о своей склонности к бунтарству.
Нет, не убил монастырь большую человеческую радость и любовь к свободе, которые Ирис унаследовала от своих предков. Отца она не знала: ей рассказывали, что он погиб в сражении с врагом как истинный фриз. Мать умерла, когда Ирис было одиннадцать лет: девочка попала в монастырь в том возрасте, когда у детей уже складываются такие привычки и наклонности, с которыми трудно бороться. Послушницы, которые должны были заменить ей семью, говорили, что сестра Ирис добра, очень добра, но со странностями: она всегда поступала не так, как другие. К примеру, когда другие в свободное время шили или вязали, при этом перемывая кости тем, кто их не слышал, Ирис убегала за стены монастыря – к далёким холмам или в лес; когда другие не могли дождаться конца занятий, Ирис задавала наставнице какие-то вопросы, за что заслужила прозвище «любознайка». Что правда, то правда: Ирис с детства была любознательной и мечтательной девочкой.
