Клодин испытывала восторг и огромную зависть. Наверное, так себя чувствуют те, кто умеет летать. Почему мама об этом раньше никогда не рассказывала?
– И что же заставило тебя вернуться?
– Мужчина по имени Кларк.
Гарриет улыбнулась, внезапно сделавшись похожей на девчонку – наверное, так она выглядела в те дни.
– Мы познакомились в кафе в Амстердаме и целые две недели путешествовали вместе, а потом он вернулся домой, в Америку. Он умолял меня поехать с ним, но я отказалась. Я сказала себе, что никогда не стану следовать за ним – и ни за каким другим мужчиной. И вот он уехал, а я осталась.
Клодин развернулась лицом к матери.
– И все? Он не пытался заставить тебя поехать с ним?
– О, твой папа был для этого слишком умен! – хмыкнула Гарриет. – Он сказал мне, что я совершаю большую ошибку, а потом отошел в сторону и предоставил мне возможность ее совершить. Короче, через четыре дня я уже сидела в самолете.
Она помолчала и взяла Клодин за руку.
– Но теперь твой папа уже не тот. Он сильно размяк с годами. Помнишь, как он плакал на третьей «Истории игрушек»?
Клодин хихикнула.
Гарриет вздохнула.
– Самое трудное в работе родителя – это видеть, как дети совершают ошибки. Инстинкт велит тебе их защищать. Но ты права, Дини. Иногда приходится отойти в сторону и позволить вам совершать ошибки. Самое большее, что мы можем, – это быть рядом, чтобы помочь вам расхлебать заварившуюся кашу.
Динь!
– Кто-то пытается до тебя достучаться.
– Это, наверно, Клео и Мелоди хотят знать, где я…
Клодин выключила телефон. Все равно они рано или поздно догадаются…
– Пристегнись.
– Что-что?
– Давай живей! – Гарриет завела мотор. – Поехали уже на твой День Варенья.
Сердце у Клодин забилось чаще.
– Как?
– Может, ты и права, – сказала мама, включая отопление. – Может, все обойдется. Но я все-таки буду рядом, на всякий случай.
– Спасибо, мамочка! – И Клодин крепко-крепко обняла Гарриет. И спросила: – А можно я за руль сяду?
Гарриет расхохоталась.
– Ну и нахалка же ты! – ответила она, медленно выезжая задом со стоянки.
– Стой! Стой! – послышался знакомый голос.
Гарриет нажала на тормоза.
– Если уж ты твердо решила ехать, дай я поведу! А то ты же водишь, как…
В окне водительской дверцы появилась запыхавшаяся Ляля.
– Ой! Миссис Вульф! Извините… Я… я… я думала, это не вы…
Щеки у нее покраснели. Клодин никогда еще не видела ее такой румяной.
Клодин подалась вперед и замахала рукой:
– Вся в порядке, Ляль! Мама за нас!
– Ну, ты же не хочешь, чтобы такое чудесное платье пропало впустую? – сказала Гарриет.
Ляля заметно смутилась.
– Запрыгивай! – распорядилась Гарриет. – Мы уже и так опаздываем!
Вампирша с восторгом послушалась, втиснувшись на переднее сиденье рядом с Клодин.
– Ур-ра-а! – завопили они, когда Гарриет вырулила на шоссе и помчалась навстречу тому, что, возможно, было первой – и самой кошмарной – ошибкой в жизни Клодин.
Это было здорово!
Поезд со скрежетом остановился на станции «Орегон-Сити».
– Еще одна остановка, и мы на месте! – объявил Билли.
Фрэнки сунула руки в карманы черных джинсов в облипку и отвернулась от окна. Она всей душой стремилась в Портленд, но почему-то думать могла только об этой станции. Для того, чтобы миновать ее и не заискрить, требовалось спрятать подальше не только руки, но и свои воспоминания.
Темные миндалевидные глаза Билли озабоченно сощурились.
– Ты в порядке?
– Высоковольтно! – ответила Фрэнки. Лучше бы он поменьше о ней заботился, а просто взял и поцеловал ее! Тогда бы Орегон-Сити ассоциировался у нее с его губами, а не с губами Бретта… И она наконец смогла бы двигаться дальше.
Увы, Билли-Видимый был не из тех ребят, которые делают первый шаг, да еще в поезде. В отличие от Билли-Невидимого этот, новый Билли, всю неделю старался продемонстрировать, что он – джентльмен. И где-то по дороге их дружба превратилась в ухаживания.
Начать «официально» посещать школу он мог не раньше следующего семестра. Тем не менее каждый день в 15.35 Билли ждал у школы с черной розочкой и предложением проводить Фрэнки до дома. Он помогал Вивеке выгружать из багажника купленные продукты. И перед тем, как лечь спать, всегда писал эсэмэс: «Спокойной ночи!» Они теперь меньше смеялись, зато больше разговаривали. В конце концов, теперь, когда он стал видимым, прежние шалости были ему недоступны. Зато теперь он сделал своей визитной карточкой броскую внешность и безупречный стиль. И больше всего Билли восхищались ее родители. С Бреттом они бы ее в Портленд на концерт Леди Гаги ни за что не отпустили.
Дзынь! Блям!
Двери поезда открылись. Фрэнки старалась не думать о том, как выходила из них в прошлый раз. Старалась не обращать внимания на то, что в животе возникло ощущение, как от конфет-шипучек. Старалась не представлять, что бы она почувствовала, если бы он вот прямо сейчас вошел в вагон. Старалась не…
«Don’t call my name, don’t call my name, Alejandro…»[25]
В вагон вошли четыре крашеные блондинки, распевая припев «Alejandro». В одинаковых черных платьях-рубашках с розовыми надписями «GAGA» поперек груди и бирюзовых колготках, они напомнили Фрэнки, почему, собственно, она здесь. Внезапно все мысли о мальчиках, поцелуях и шипучке в животе остались позади, в Орегон-Сити, где им самое и место.
Гаги, не прекращая распевать, уселись через проход от Билли. Билли, загорелый, чернобровый, в линялых джинсах, белой рубашке с закатанными рукавами и серо-голубых кроссовках «Nike», разумеется, смотрелся впечатляюще. Но и блондинки тоже. Шумные, гордые, раскованные, они воплощали в себе все то, к чему стремилась Фрэнки. И всего этого она вполне могла достичь… по крайней мере, сегодня. Она, не колеблясь, вынула руки из карманов, влезла коленками на сиденье и принялась подпевать.
«Don’t wanna kiss, don’t wanna touch…»[26]
Она ткнула Билли в бок – подпевай, мол! И он присоединился к хору.
Дядька с портфелем сложил газету и ушел в другой вагон. Они сочли это за предложение петь погромче. Вскоре в их вагон потянулись гаганутые со всего поезда, и каждый из них – живая иллюстрация к безупречному чувству стиля Леди Гаги. Билли, который не перепутал ни единой строчки, вскинул руки и размахивал ими, словно дирижировал оркестром. Он смешил Фрэнки до слез и очаровывал других девчонок своей ослепительной улыбкой.
Беззаботная, раскованная, Фрэнки еще никогда не испытывала подобной полноты жизни. Она не думала ни про ЛОТСов, ни про нормалов. Ни про опасности, ни про безопасность. Ни про борьбу, ни про бегство. И никто ни о чем таком не думал. Впервые за всю ее жизнь это не имело значения. Единственное, что ее волновало, – это как следует повеселиться!
