Черт!… Ну теперь-то уж точно надо все окончательно выяснить.
— Я уже не про то. Дело в том, что сегодня я видел Фейгу.
— И что же Фейга? Как там она поживает со своей новой девушкой Василиной?
О, господи! Мне даже в голову не пришло у нее об этом спросить!..
— Док, мне это совсем не нравится…
Он разворачивается ко мне.
— Не нравится что? То, что я общаюсь с твоей бывшей девушкой?
— Мне не нравится то, что ты это делаешь за моей спиной и…
— Я понял, что тебе это неприятно. Что дальше?
— …и мне не нравится то, ради чего ты с ней общаешься.
Он молчит.
— Она мне все рассказала. И про кофе, и про плед, и… про то, что ты с самого начала зал про мою аллергию на кошек. И да, я, безусловно, оценил всю сложность комбинации. Особенно с котом. Это было просто виртуозно.
— Я рад, что ты, наконец, оценил. Это все? Я могу вернуться к работе?
— Док, ты точно не хочешь ничего мне объяснить? Извиниться, например, не хочешь?
— Нет. Не хочу. Если я и виноват, то только перед Питошей — в том, что бессмысленно испортил его репутацию, — и он снова ныряет взглядом в монитор.
— Док, я хочу знать, зачем все это! Есть гораздо более простые способы затащить меня в постель.
— Да, я знаю, — произносит он, одновременно стуча по клавишам. — Достаточно всего лишь родиться невысокой тонкорукой девушкой. С легким косоглазием и некоторой нервозностью в движениях.
По физиономии бы ему, конечно, за такую аттестацию Фейги надо врезать… Только мне сейчас не до этого.
— Док, я не шучу.
— Я тоже, — он бросает клавиатуру и резко разворачивается ко мне. — Что ты от меня хочешь?
— Я хочу понять. Хочу понять, зачем все это. Зачем таким неординарным образом заманивать к себе жить человека, зачем таким сложным путем узнавать о его вкусах, привычках и хронических заболеваниях? Кормить его, покупать ему одежду, всячески развлекать его, помогать ему с работой? Зачем все это делать, если… если в результате ничего не происходит?
— А какой бы тебя устроил «результат»? Девственность свою не терпится потерять? Давай, отлично. Я готов, — он кивает на нашу общую постель. — Раздевайся. Только я не уверен, что тебе это будет на пользу. Если ты тут с одного только сна начинаешь развертывать женский дискурс.
— Развертывать что?!
— А ты сам-то слышишь себя? Что это, как не стоны о недостатке внимания? Тебе что, давно цветов на восьмое марта не дарили?
Я уже просто не нахожу слов от клокочущей во мне ярости. Но ему уже не остановиться:
— Да какой вообще может быть «результат» в человеческих отношениях? Штамп в паспорте? «Жили долго и счастливо и умерли в один день»?
Мне, наконец, удается перевести дух:
— Да, Штерн, это все хорошо — то, что ты говоришь… Но у нас нет с тобой отношений.
— Вот-вот… Я и говорю: типичнейший женский дискурс.
Я набираю в грудь воздуха. Считаю про себя до десяти. Потом еще раз до десяти. Он за это время успевает снова повернуться к компьютеру и остервенело колотит по клавишам.
— Хорошо, извини, — стараюсь я говорить как можно более взвешенно. — Я не то хотел спросить. Не «зачем», а «почему». Почему я здесь?
И по тому, как он останавливается и тут же начинает прятать взгляд, я понимаю, что это и есть правильный вопрос.
— Смотри, я знаю, что ты давно и безнадежно влюблен. До сих пор. Мне и стихов твоих находить не нужно было, чтобы это понять. Я не знаю, что это за человек. И не знаю, почему вы не можете быть с ним вместе. Но я совершенно не понимаю, при чем здесь я. На последнем листке в той папке у тебя что-то было написано про охоту. И еще пару раз ты проговаривался о том, что мы с тобой охотимся друг за другом. Я не могу понять, почему ты любишь одного человека, а охотишься за другим. При этом я явно не могу тебе этого первого заменить. Для чего тогда эта охота?
Я запутанно излагаю ему ход своих параноидальных рассуждений. Он заметно кривится, когда я поминаю Каббалу:
— Давай, ты не будешь говорить о том, в чем совсем не разбираешься? Если хочешь знать, то евреям вообще-то запрещено применять магию. Кроме тех случаев, когда ты этой магии кого-то обучаешь. Но продолжай-продолжай… Мне уже любопытно.
Я кое-как доканчиваю, не забыв про Калибана, и только в самый последний момент решив, все же не упоминать профессора Гумберта.
— Ну, разумеется, я такой маньяк, — говорит он с тяжелым вздохом. — Специализируюсь на маленьких ученых андрогинчиках. Заманиваю их в таинственные сумеречные леса, где Вергилий встречался с Данте, и там закапываю их хладные пресыщенные мною тела.
Я слушаю его, открыв рот, и только, когда он заканчивает, я понимаю, что на самом деле он гонит.
— Не хочешь мне отвечать? Хорошо. Тогда я собираю вещи.
Он молчит, напряженно смотрит в стену. Потом поворачивается ко мне с потемневшим взором:
— Ты… Ты, серьезно хочешь сказать, что способен прожить с кем-то бок о бок два с половиной месяца и за это время так и не понять, как человек в действительности к тебе относится?
— Да, именно это я и хочу сказать. Что не понимаю. Зато я очень хорошо понимаю, как ты относишься к этой твоей «невозможной возлюбленной», что так отчаянно хранишь ей со мной верность. Два с половиной месяца! Так трогательно. Особенно если учесть, что я тебе явно ее чем-то напоминаю. Думаешь, я не вижу, с какой нестерпимой тоской ты иногда на меня смотришь? — говорю я с раздражением.
— Да ничего ты не видишь! — взрывается он. — Ты вообще ничего не понимаешь! Ты живешь со мной в одной комнате, ты ешь приготовленную мною еду, ты читаешь мои книжки, ты вот уже сколько времени слушаешь и смотришь то же, что и я. Черт возьми, Сенч! Ты спишь со мной в одной постели и носишь мое кольцо! Но ты до сих пор ничего не видишь и не понимаешь! Занимаешься со мной любовью во сне, и ничего не чувствуешь! Ты даже стихи мои прочитал, и все равно ничего не понял! Фейга с Лисой, и те с самого начала все поняли! А ты, даже поговорив с Фейгой, ничего так и не понял! Приходишь и устраиваешь мне тут истерики! Когда не ты, а я должен задавать тебе все эти вопросы о том, что ты, черт побери, здесь делаешь!
Я стою, оглушенный этой его инвективой: никогда не видел его в таком состоянии. вообще не знал, что он способен к такому бурному выражению эмоций. Стою и пытаюсь понять, что же такого разглядели в нем Фейга с Лисой, что за все это время не сумел понять я. Стихи, будь они не ладны… эти его стихи! Они их не видели. Но я их видел, и именно поэтому у меня в голове ничего не укладывается.
— Есть только один вариант, при котором твои претензии были бы уместны, а мои — нет, — подумав, говорю я.
— Да, правда? Все-таки есть? Не озвучишь? А то самому даже интересно…
