Все время, пока я ела, Масабих-раиса сидела в отдалении на тахте и внимательно смотрела. Будто впрямь боялась, что попробую уморить себя голодом. Интересно, что ей будет, если со мной что-то случится? Она здесь важная тетка. Я уже ненавидела ее, хоть она сама, по большому счету, не сделала мне ровным счетом ничего. Всего лишь выполняла приказы своего господина и, судя по всему, просто не допускала, что может ослушаться или возразить.
Я тайком рассматривала ее из-под опущенных ресниц, наблюдая, как лучи заходящего солнца из окна ложатся на одутловатое блестящее лицо. Кажется, никто и не думал включать лампы, и закатный свет падал мягко, как на старинных картинах. Сколько ей лет? Тридцать? Сорок? Пятьдесят? Похоже, она вполне годилась мне в матери, если бы у меня могла быть такая смуглая жирная мать. Я внезапно зло подумала о том, что можно увидеть, если раздеть ее. Глупая неуместная отвратительная мысль, от которой захотелось отмахнуться. Я инстинктивно отвернулась и отставила тарелку на низкий круглый столик, поставленный прямо на кровати. Шафия тут же отследила мой жест и налила в стеклянный бокал на витой серебряной ножке бледный зеленоватый напиток. В воздухе поплыл освежающий запах мяты, который хоть как-то разгонял резкую вонь сандала и приторную горечь смолы накхи, которую эти варвары жгли в своих курильницах.
Масабих тяжело поднялась, подошла к моему ложу:
— Как ты себя чувствуешь, ятараф? Тебе лучше?
Неужели, она, наконец, уйдет? Я постаралась улыбнуться и едва заметно кивнула:
— Спасибо, мне гораздо лучше, Масабих-раиса. Но я бы хотела во всем следовать указаниям почтенного Иршат-саеда.
Толстуха поджала скульптурные губы, но, судя по всему, была очень довольна моим ответом. Кивнула:
— Нимат альжана, ятараф. Как благословенно видеть благоразумие. Как редко оно встречается среди иноверок.
Я лишь приторно улыбнулась, выдавливая эту гримасу, как плотный крем из тюбика. Глупо надеяться на помощь толстухи, но она не должна ждать от меня возражений. Только так можно хоть немного ослабить ее бдительность. Пока у меня есть три дня, а там… Но даже эти три дня здесь нужно умудриться прожить и не сойти с ума. Я отчаянно надеялась, что аль-Зарах прислушивается к своему лекарю. Что у меня есть эти три дня.
— Шафия–кхадим останется с тобой, чтобы исполнять все твои желания.
Я кивнула:
— Благодарю за заботу, Масабих-раиса.
Когда стало темнеть, Шафия приволокла высокую железную жаровню на витых ножках, и принялась зажигать толстые свечи в огромных канделябрах. Я не верила своим глазам: выходит, все правда. И в без того душной комнате поплыл запах дыма, нагретого воска. Я поднялась с кровати и подошла к забранному частой узорной решеткой окну, чтобы глотнуть свежего воздуха:
— Зачем ты зажигаешь свечи?
Она повернулась, но, кажется, не понимала, что ответить:
— Как, зачем? Ночь.
— Здесь что, нет даже электричества? Стационарного освещения? Блуждающих ламп?
Шафия отвернулась и продолжила невозмутимо зажигать древние коптильни:
— Зачем глупости говоришь, ятараф? Вернись лучше в постель.
— Глупости?
— Только живой огонь способен рассеять истинную тьму и защитить от бесов. Неужели не знаешь?
— От бесов?
Мне даже нечего было возразить на такую глупость. Я понимала, что эта бедная зашуганная девушка не виновата, не она выдумала эти дикие суеверия. Но она их озвучивала. И самое поразительное — она просто не понимала, насколько смехотворно это звучит.
— Значит, во всем дворце только свечи? Во всем городе только свечи?
Она с готовностью кивнула:
— Конечно. Каждый истинно верующий старается отогнать бесов и почитает живой огонь, как великую милость.
— И в покоях аль-Зараха только свечи? Не может быть. Я видела коммуникатор у Иртат-саеда. Коммуникатор нужно, как минимум, где-то заряжать.
Шафия смотрела так, будто даже не слышала такого слова. Впрочем, я не знала его на тахве. Может, его действительно не было? Едва ли. Если коммуникатор есть у Иршат-саеда, у спадов и прочей мужской обслуги… Похоже, женщины не знали их за ненадобностью. Судя по всему, женщинам просто запрещалось пользоваться благами цивилизации.
Женщины здесь бесправны.
Я оказалась в диком варварском прошлом, в другом времени, в другом мире. Я смотрела, как Шафия зажигает свечи от длинной лучины, и чувствовала, как внутри закипает паника. Вот теперь стало по-настоящему страшно.
Двери скрипнули, и я содрогнулась всем телом. В покои тяжело заплыла Масабих-раиса, за ней — стайка девушек. От одной из них я не могла оторвать взгляд: бледная и белая, как порождение самого крайнего севера. Почти светящаяся белизной кожа, снежные волосы, светлые глаза, обведенные пугающей неуместной чернотой. Мне не удалось толком рассмотреть ее — она все время мялась в тени, у дверей, будто пряталась.
Масабих недовольно поджала губы:
— Почему ты не в постели, ятараф?
Я не ответила. Смотрела, как девушки внесли тяжелую позолоченную стойку, похожую на подставку старинного напольного фонаря. Витая ножка изгибалась дугой и заканчивалась крюком. Привесили накрытый шелком плафон.
Я сцепила руки за спиной, будто не хотела касаться всего этого:
— Что это?
Масабих-раиса важно подошла и сдернула покрывало:
— Знак расположения господина. Он одарил тебя. Тебе оказана неслыханная честь, ятараф.
Я увидела маленькую желтую канарейку в золоченой клетке. Опустила голову, отворачиваясь к окну: это не расположение — напоминание.
50
Уже третье утро, просыпаясь в этой варварской тюрьме, я наивно надеялась на чудо. Надеялась открыть глаза и увидеть рядом Пола, вдохнуть любимый аромат его одеколона. Но чуда не происходило. Меня облепляла невыносимая духота, наполненная отвратительными тяжелыми запахами, которые сводили с ума.
Меня держали взаперти — я не могла выйти из этих проклятых комнат. Не могла пройтись, осмотреться. Единственное, что я видела — вечно чем-то занятую Шафию, которая возилась с мышиным шуршанием в углу, и клочок выгоревшего неба над клочком едва различимого сквозь оконную решетку внутреннего двора.
Сегодня был последний день данной Иршат-саедом отсрочки. Завтра начинается их священная неделя сарим. Что день, что неделя — теперь не имело значения. Я была заперта, как моя несчастная канарейка, с утра до ночи выводящая тонкие трели. Только мне совсем не хотелось петь. Мои дни будут бессмысленны, похожи один на другой. Неизбежное рано или поздно свершится: он придет. И все будет так, как он хотел. Как он хочет. Как хочет Альянс. Лишь вопрос времени.
Это предательство не давало покоя, прожигало, как кислота. Департамент мог обставить это дело как угодно, прикрыться какими угодно идеалами. Но предпочел самый отвратительный расклад. Самый подлый. Теперь я понимала, что значил тот перевод в особую секцию, о котором говорила Кейт. Но я неосмотрительно отмахнулась, пропустила мимо ушей. Разве можно было такое предвидеть… Они меня просто стерли. Нет человека — нет проблемы. Знали уже тогда и готовили почву. Потому что все это незаконно. И Фирел оказывался совершенно лишней фигурой, от которой было не так-то просто избавиться.
Меня продали. Как вещь. Как контрабандное животное для зверинца.
Самым невыносимым было принять участие Кейт. Это был подлый удар в спину. Я до сих пор будто чувствовала между лопаток острие безжалостно воткнутого кинжала. Кто угодно, только не Кейт. Единственная, кому я безоговорочно доверяла. Ее заставили. И было совершенно очевидно, что манипулировали ребенком. Думаю, будь я на ее месте, я бы продала ради сына кого угодно. Не колеблясь. И Пол это предвидел… И не было бы Кейт — был бы кто-то другой, но все равно был. Главное, чтобы исход был угоден Альянсу. Но жилы будто стягивало в узел. Хотелось сцепить зубы и рычать от отчаяния и боли. Можно ли это простить? Я очень хотела посмотреть ей в лицо, в глаза. Но сможет ли она заглянуть в мои?
Наивно хотелось подорвать всю эту чертову схему. Даже если бы это оказалось чревато прекращениями поставок сирадолита. Чтобы они все взвыли в департаменте. Если Альянсу плевать на меня — мне плевать на Альянс. Но, что я могу? Большая политика осталась за стенами этого дворца. Здесь я всего лишь безвольная женщина во власти всесильного мужчины. Песчинка в их проклятой раскаленной пустыне.
