Я не могла понять, что меня шокирует больше: то, что аль-Зарах вознамерился иметь от меня ребенка, или то, насколько он и его народ погрязли в варварском фанатизме. Ни единый шаг здесь не делается без благословения Всевышнего. Хотелось рассмеяться, сказать что-то ядовитое, но мое положение едва ли располагало к веселью. Да, в последнее время я думала о сыне — от Пола. Только от Пола. Мечтала. Хотела верить, что он был бы рад. У нас была бы настоящая семья. Без департамента, договоров, условностей. Самая обычная очень счастливая семья.
С трудом верилось, что аль-Зарах только что сам вложил в мои руки оружие. Если я не разделю с ним ложе, пока не приму его веру — я ее не приму. Это просто. Увы, это слишком просто. Он варвар, но далеко не идиот. Что последует за моим отказом? Уговоры? Пытки? Я вновь увидела перед глазами покалеченную руку и изуродованное лицо Бахат. Я сама не понимала, готова ли терпеть боль и сколько могу вытерпеть. И есть ли в этом хоть какой-то смысл? Кажется, единственное, что я еще могла — тянуть время. Столько, сколько получится. Но что потом?
Аль-Зарах коснулся кончиками пальцев моих волос, прочертил по щеке, коснулся губ и продавил до сцепленных зубов. Я терпела. Стояла истуканом, но внутри от этих прикосновений что-то разливалось. Тело отвечало, как бы я этому не противилась. Реагировало острее, однозначнее. Я панически не хотела, чтобы он это заметил.
— Прими истинную веру, Амани. Прямо сейчас. Не заставляй меня ждать, потому что мое терпение не вечно. Я терпел больше, чем необходимо. Лишь твое согласие — и здесь появится кахин. Сегодня священная ночь перед неделей сарим. Самая благословенная ночь. Проведи ее со мной.
Этот голос вибрировал каким-то животным желанием, пробирался в душу и вносил смятение. Все здесь было пропитано чувственностью, негой, обволакивало Пряные запахи сводили с ума.
Я заглянула в жгучие черненые глаза:
— Я люблю другого мужчину. Неужели вам это безразлично? — я не решалась снова назвать его Аскар-ханом, но назвать хозяином, повелителем — значит, признать его власть. Он мне не хозяин.
— Твои чувства не имеют значения. Ты будешь чувствовать то, что прикажу я. Ты женщина, твой удел — покоряться мужчине. Во всем. Ты примешь истинную веру, встанешь на колени, поцелуешь мою руку и с радостью отдашь мне свое тело.
Наверное, мне должно было бы быть очень страшно, но я лишь усмехнулась с коротким выдохом. Аль-Зарах так категорично рассуждал о неподвластных ему вещах, которые я якобы должна, что это было почти смешно. Да, он волен заставить физически, по праву силы, но разве волен он распоряжаться моими чувствами? И с каких пор его так волнует моя добрая воля. Кажется, в Альянсе вера его совершенно не останавливала.
Я смело посмотрела в его лицо:
— Тогда, в Альянсе… Почему тогда вас не заботила моя вера? И моя добрая воля?
Аль-Зарах коснулся кончиками пальцев моих ключиц, легко, будто пером. В этом незначительном касании было столько желания, столько тайного смысла, словно он облапал меня с ног до головы самым бесцеремонным образом.
— Тогда ты была лишь одной из шлюх Альянса, — его пальцы так же легко касались моей руки, бедра под тонкой тканью. — А сейчас ты принадлежишь моему гарему, Амани. Ты моя наложница, допущенная в мои покои. На благословленной Всевышним земле.
Я покачала головой:
— Насильно. Меня привезли сюда обманом. Насильно заперли в гареме.
— Тебя обменяли на мое расположение. На расположение Тахила. Отдали не раздумывая. Восхваляя твои достоинства. — Он сверкнул белыми зубами: — Где твоя хваленая свобода, о которой ты так любила рассуждать, Амани? Ты все еще мнишь себя свободной? Тебя продали, как верблюдицу. В Тахиле торгуют людьми открыто, ничего не скрывая. Твой же цивилизованный Альянс торгует «из-под полы», кажется, так у вас говорят. Но торгует. Отрицает, но торгует. Осуждает, но торгует. Думаешь, ты одна? Женщин отдают весьма охотно. Мало того — предлагают сами. — Он погладил мою щеку: — Должен признать, что в Альянсе очень красивые женщины. Но ты, Амани, самая красивая их всех, что я видел. Поэтому ты моя.
Я покачала головой и сама удивилась собственной наглости. Кажется, я лишилась рассудка.
— Я ваша пленница, А… — я осеклась. — Но я не ваша женщина.
— К чему это глупое упорство, Амани? Хранишь верность советнику Фирелу, который первым согласился продать тебя?
Аль-Зарах лгал. Бессовестно, нагло. Ни на миг, ни на мгновение я не поверю, что Пол причастен к этому. Только не Пол. Я покачала головой:
— Не верю. Никогда не поверю. Это департамент. Центр. Миссис Клаверти.
— Это лишь твои глупые иллюзии, Амани. Не испытывай моего терпения. Иначе дворец Хазин покажется тебе земным раем в сравнении с тем, что я могу тебе уготовить.
— Ваш бог поразит меня молнией?
— Всевышний отвернется от тебя. Как и я. И тогда… мне уже будет совершенно все равно, останешься ли ты так же прекрасна. И как долго продлится твоя жизнь. Завтра начинается неделя сарим — сам Всевышний подталкивает тебя. И пока еще оберегает. Неделя сарим — лучшее время для обращения в веру. Лучшее время для смирения. Но неделя сарим закончится, Амани, и тебе придется делать выбор. Разделить со мной ложе или пожинать плоды своего глупого упрямства. Я снисходителен к тебе, как к иностранке, не понимающей тонкостей нашего менталитета. Но мое снисхождение не продлится вечно.
Хотелось сказать, что неделя ничего не изменит, но это было бы совсем глупо и безрассудно. Надежды аль-Зараха — мое время. Его упоминание о Фиреле лишь укрепило мою веру в то, что Пол не причастен. Я клялась ему. Сейчас все слова значили гораздо больше. Сейчас слова стали не просто словами.
Я лишь покорно опустила голову и потупила взгляд — пусть хотя бы считает, что я колеблюсь. Аль-Зарах подцепил пальцем мой подбородок и заглянул в лицо:
— Не надейся на чудо, Амани. Не подкупай меня ложным смятением. Тебя спасет только покорность. Неделя — краткий срок. Но за неделей бесконечность, которая окрасится в тот цвет, в который ты пожелаешь.
52
Меня всю ночь преследовал тихий обволакивающий голос. Я задыхалась, металась на влажных простынях между воспаленным сном и призрачной явью. Будто накануне выпила кофе. Но когда открыла глаза, солнце уже бросало на мозаичные плитки пола ажурную тень решетки.
Я приподнялась на подушках, коснулась ладонью влажного лба и вновь легла. Затылок ломило.
— Со священной бидайей, муфади. Да пошлет Всевышний нам свое благословение.
Я повернулась на голос и порывисто села, с удивлением увидев Бахат.
— Что такое бидайя?
— Благословенный понедельник недели сарим, нимат альжана.
Бахат подошла к накрытой цветным шелком клетке с птицей и сдернула покрывало. Канарейка встрепенулась, запрыгала с палки на палку и тоненько запела, радуясь солнцу.
Теперь я ясно увидела, что лицо Бахат обожжено. Правая щека бугрилась отвратительными бледно розовыми рубцами. Я невольно отвернулась, содрогнувшись. Какое-то время молчала. Наконец, подняла голову и вновь взглянула в изуродованное лицо:
— А где Шафия?
— Теперь я буду прислуживать тебе, муфади. Меня зовут Бахат.
Я кивнула:
— Да, я знаю.
Я умылась в маленькой ванной, благо, эти варвары знали, что такое водопровод. Бахат подала мне платье, помогла одеться. А я все время смотрела на ее руки и каждый раз замирала, видя увечье. Хотелось спросить прямо, но я не решалась. Так я ее только спугну.
Бахат вышла распорядиться о завтраке, и я ненадолго осталась в одиночестве. Смотрела через оконную решетку, и в которой раз видела одно и то же: лазурь чистейшего неба и клочок мощеного плиткой внутреннего двора. Канарейка и то видела больше за пределами своей тюрьмы.
Я не хотела завтракать. В горле стоял ком. Я была сыта духотой и невыносимыми пряными запахами, но завтрак сейчас был лучшим способом приблизиться к Бахат. Я села на тахту рядом с накрытым низким столиком и ждала, когда та нальет кофе в маленькую расписную чашку. Бахат отставила кофейник с тонким длинным носиком и встала поодаль, в нескольких шагах.
