Глава 30
Летэ смотрела пустым взглядом в потолок, когда я склонился над ней. Синяки и ссадины действительно бесследно исчезли, кожа утратила ровную белизну, свойственную всем Зрящим. Десятки разнокалиберных золотисто-сахарных веснушек снова покрыли благословенной драгоценной россыпью ее нос и щеки, и, не сдержавшись, я нервно лизнул одну на скуле. Зажмурился от какой-то незнакомой щиплющей рези в глазах и кома в горле, ощупывая шею своей пары и поражаясь этой потрясающей призрачной сладости на языке. Сладости ее жизни. Как я мог считать все это слишком не тем для себя? Недостаточно изысканным, дерзким, дразнящим, когда именно вот такой, в своей рыже-конопатой простоте, с распухшим от рыданий носом, слипшимися ресницами моя истинная для меня лучшая из виденных женщин. В ней все так поменялось? Во мне? Да, по сути, мы оба уже вообще не те Летэ и Лордар, что встретились безумно долгие десять лет назад.
— Летэ, как ты? — спросил, поцеловав в подбородок, и огладил мокрые от растаявшего льда и пролившихся слез виски. Сволочь, Кририк! Я тебе все же отплачу! Не больно ей было?! Из этих светло-голубых глаз текли слезы! Из ее глаз! Не тьма тут рыдала!
Мои руки все еще тряслись, ноги нетвердо держали, а в крови бурлило и полыхало от пережитого. Казалось, я побывал в руках искуснейшего палача, что провел через целую череду изощреннейших пыток, не оставив при этом ни единого следа. Не на коже. Все они намного глубже — там, где у них нет шанса стереться никогда. Высечены навечно, как в камне.
— Я… — Голос у моей пары был слабый и сиплый. — Я — странно. Почему везде мокро?
Она слабо пошевелила руками и ногами, оковы с которых исчезли, сам не заметил куда.
— Лед растаял. — Я сгреб ее со стола и практически поковылял к кровати мага.
— Лед, — повторила без выражения бывшая Зрящая. Она не обнимала меня, вообще не шевелилась, обвиснув в моих руках, как безвольная кукла, и это пугало.
Усадив на край кровати, я придержал Летэ за плечо, убеждаясь, что она в состоянии сохранять это положение, и стал избавлять ее от мокрой одежды.
— Все получилось, — она не спрашивала.
— Это как-то ощущается? — спросил, укладывая ее под лоскутное одеяло волшебника, и замялся, не зная, куда приткнуться самому.
Больше всего мне хотелось тоже раздеться и вытянуться с ней рядом, прикасаться, прижиматься, делить тепло. Но после такого испытания бес его знает, как Летэ воспримет мои притирания. Вдруг ей сейчас это ни к чему или даже разозлит.
— Это ощущается пустотой, — после почти минутной паузы ответила моя женщина и потрогала свою шею. — Везде пустотой.
Летэ откинула край одеяла, как уже делала однажды, и посмотрела на меня.
— Я как будто вся немею, Лор, — произнесла она спокойно, но во взгляде отчетливо читалась паника. — Пустею и немею.
Проклятый Кририк! Вот какого ты ушел? Откуда мне знать, должно так быть или нет? Как нужно действовать? Что делать?
— Маг сказал, что без ошейника тьма станет утекать из тебя.
— Утека-а-ать, — протянула моя пара и начала слегка подрагивать. — Как будто я дырявое ведро.
— Чушь не пори, — заворчал я и все же поддался своему желанию и требованию зверя: лег рядом, перетянул ее на себя, укрывая обоих. — Станешь скоро такой, как раньше.
— Такой, какую ты не захотел полюбить? Не желал видеть своей парой? — вместо того чтобы согреться, она задрожала сильнее.
Я напрягся, гадая, какой ответ сейчас уместен. Мы оба знали ранящую правду из нашего прошлого — отрицать ее не было смысла. Очевидно, единственный путь для меня — не лгать. Вот только не причинит ли откровенность лишь вред, учитывая нынешнее состояние мой женщины.
— Все так и было. Было, Летэ. Не есть сейчас.
— А как сейчас? — Летэ вскинула голову с моей груди и сквозь прикрывшую пол-лица прядь уставилась на меня с какой-то болезненной ранящей требовательностью.
— Совсем по-иному, — сглотнув, ответил ей, прижимая крепче, силясь унять набирающую силу дрожь.
— По-иному — это значит, теперь ты готов позволить себе полюбить меня? Хочешь этого?
Да я, собственно… уже. Судя по всему, так и есть. Время отрицать это прошло. Но признать вслух… Неужто я частично все тот же трус? Чего опасаюсь? Что, как только мои чувства будут озвучены, случится некая необратимость? А разве, промолчи я, перестану осознавать, что точка невозврата давно мною пройдена? Ровно в тот момент, когда я со всей четкостью испытал возможность полной потери. Не жизни со знанием, что она вот такая-сякая — дрянь, шлюха, гадина, видеть которую не хочу, — все же существует где-то там. Радуется, трахается с кем-то, даже любит кого-то или пускает еще чью-то судьбу под откос, но существует. Дышит, ходит, ест, спит. Или вдруг, в один миг, это прекращается. Нет Летэ. Просто нет. И тогда… и меня нет.
Какие же, мать их, несусветные сопли, в которых вязну, давлюсь ими, но от понимания, насколько подобное не мое, картинка реальности не меняется. Вот он я, лежу, стискиваю свою пару до судорог в руках, не могу вздохнуть от тесноты в груди, и горло перехватило намертво.
— А ты хотела бы, чтобы я полюбил тебя? — последняя отчаянная судорога утопающего, перед тем как безвозвратно уйти на глубину.
— Раньше… тогда, в начале, хотела, — прошептала Летэ.
А ныне? Моя не случившаяся в нужное время любовь тебе уже без надобности? Слишком поздно?
— Но сейчас… без твоей любви во мне больше ничего, кроме пустоты, не останется, Лор. Ничего. Совсем.
Я опрокинул свою истинную на спину, отнюдь не нежно втиснулся между ее бедрами. Запутал пятерню в растрепанных влажных волосах, натягивая, запрокидывая лицо, подставляя ее губы под свой рот. Втолкнул язык между зубами нагло, принуждая открыться. Целовал глубоко, безумствуя, врываясь до боли, вкуса соли и меди, требуя всю.
— Нет пустоты! — прохрипел, кратко оторвавшись, повторил яростную атаку снова, наверняка чуть не душа, лишая воздуха, принуждая вдыхать вместо него меня. — Нет пустоты, видишь? В тебе теперь я, а не тьма. Мне нужно столько пространства… все!
Зарыдав, Летэ вцепилась в мои плечи, нещадно раня ногтями, обхватила ногами накрепко, словно не собираясь никогда отпускать. Да, так, любимая, оплети меня, опутай собой, не оставь ничего на потом, никакой свободы, ведь и я всегда только и мечтал отнять твою. А всего-то и надо было сначала свою отдать.
Моя пара сотрясалась в крупной дрожи и плаче, едва не колотя меня пятками, требуя немедленного проникновения. Целовала сама, раня зубами, давила на затылок, не позволяя оторваться. Будто бы я мог этого желать.
Вторжение вышло жестким для обоих, обожгло и словно окончательно сорвало лишние слои разделяющей нас кожи и любые ограничения. Мы слиплись обнаженными, потными телами, окровавленными, срастающимися наново душами. И замерли, ошеломленные значимостью и интенсивностью момента.
— Я в тебе, в тебе, — бормотал я сквозь стоны от мучительно сладкого сокращения внутренних мышц Летэ вокруг моего члена. — И никуда не денусь. Буду трахать, заботиться, гордиться тобой… уже горжусь. Буду спать рядом, кормить, доставать придирками. Когда кончится вся эта околомагическая хрень, поселю в тебе нашего ребенка… детей. Я двуликий, родная, и не знаю, как еще любят, так что буду, как умею.
— Как… как угодно, Лор… — проикала сквозь яростное дыхание и плач моя пара. — Только люби уже.
И я любил. Покидал тесную жару ее истекающей для меня плоти, целовал, трогал, сжимал, кусал от пальцев ног до макушки. Переворачивал, оглаживая, боготворя изгибы, зарывался лицом между грудями, бедрами, ягодицами. Врывался снова, скользя мучительно медленно, пока Летэ не начинала неистовствовать, царапаясь и вымогая у меня свой очередной оргазм, который я раз за разом потом испивал до капли с ее губ. Трясся под ее ответными ласками, скрежеща зубами в бесполезной попытке удержать несущийся на меня лавиной финал. Никаких шансов на это, не с моей истинной, порочно глядящей на меня снизу вверх, вбирая мой член в свой рот до предела.
