Консуэло. Вот эту сделку провела уже я сама, и я понятия не имею зачем. Я не знаю о доброй воле, не знаю, почему Консуэло рассказывает всем другую легенду, но причина у всего этого есть, бесспорно, есть.
Софья, Софья, она же пыталась сбежать из монастыря и не смогла, но не потому, что не хотела, потому что ее ловили — и поймали, что немаловажно; дарственную она подписала перед самым постригом, а потом — сценарное стечение обстоятельств, и ей удалось уйти, пусть и нищей. Если семья Блок жила в приюте неплохо, если Консуэло не хочет отсюда никуда уходить…
У меня было к ней очень много вопросов. Больше, чем к Розе, больше, чем к Лоринетте. Ответы на эти вопросы я, может быть, получу, стоя на тонком-тонком льду едва замерзшего озера: один неверный шаг, одно неловкое движение — мне конец.
Может ли быть так, что договор Консуэло каким-то образом защищает ее интересы? Да. Возможно ли, что она бегала по городу, как и Софья, и все из-за того, что ее уже продали или хотели продать в работный дом — в наш приют? Тоже да. Потом она что: смирилась? Поняла, что бежать некуда и бродяжничество было ошибкой?
Кое-как я съела завтрак. Кусок не лез в горло, вызывая чуть ли не спазмы, голова была неприятно пуста от усталости и недосыпа. Я ушла к себе в келью, взяла чистые вещи, отправилась в монастырскую баньку — прийти в себя. В этот утренний час там никого не было, аромат воды успокаивал, но тело, не разум.
Консуэло поддерживает легенду — не потому ли, что договор создан сестрой Шанталь и больше ни одной живой душе не известен? Или мать-настоятельница в курсе? Она нужна мне — и в то же время нет никого опаснее нее. Единственная, кто имеет надо мной в монастыре власть, кто не хочет меня почему-то видеть. У меня в кабинете нет даже бумаг, которые могут пролить свет на эту историю, есть только люди, которые мне соврут, недоскажут, уйдут от прямого ответа, будут искренне заблуждаться, черт бы их всех побрал. У меня только те, кому верить бессмысленно — моя кара за то, что я всегда не любила людей?
Это и есть тот свет, которым пугают? И ад для каждого свой? Или это чистилище? У кого-то постоянные гости в доме, музыка, танцы, невкусная пища, а у кого-то вечное одиночество, жара, духота и мертвая тишина. Справишься — все будет иначе. Не выдержишь, не сделаешь выводы, и отправишься на девять кругов…
Я вылезла, собрала мокрые еще волосы, переоделась в чистое. Сходила в чадолюбивый кров, в прачечную, на кухню. Вместо Розы была Марселин, она гремела посудой и ругалась на двух помощниц. При виде меня все побросали работу и выстроились, совсем как бойцы на плацу. Я указала на беспорядок, велела все к обеду убрать и сама убралась восвояси.
Меня не оставляла мысль, что есть одна вещь, которая может мне дать ответы относительно безопасно. Исповедь — отец Андрис должен помнить, о чем я говорила с ним, и если я буду осмотрительна в достаточной степени, могу рискнуть?..
В церкви отца Андриса я не застала. Сестра Доротея, расставляющая свежие цветы, сказала, что я могу найти его на заднем дворе или в чадолюбивом крове — он как раз собирался провести с детьми занятие. Если это было и так, то мы с ним разминулись, но делать мне было нечего, пришлось отправиться на поиски. Я бродила по монастырю как призрак, как фантазм. Яркий свет заливал святой сад, несколько сестер занимались с растениями…
На заднем дворе была сестра Анна. Я узнала ее больше по фигуре, потому что голову ее прикрывала синяя ткань. Сестра каялась — как это делают монахини, практически распластавшись на земле, изредка приподнимаясь и совершая молитвенный жест. Что бы ее ни вынудило, подсматривать мне показалось кощунством, но оказалось, стою я здесь не одна.
— Уже знаете, сестра?
Сестра Эмилия тоже покрыла голову синим полотном — готовилась к покаянию. Я насторожилась. Что-то произошло в эту ночь, о чем я не знала, и что самое странное — мне никто ничего не сказал.
— Нет, сестра, — я сглотнула. — Что-то случилось?
Сестра Эмилия постояла, дергая за концы покрывала и тяжко вздыхая, но в итоге решилась.
— Я поймала сестру Анну за тем, что она крадет еду у детей, сестра. Кроме отца Андриса я никому не сказала, но вы — вы отвечаете за монастырь, — с трудом выдавила она. — Грех это, поэтому я иду каяться.
— Грех — указать на зло ближнего своего? — холодно поинтересовалась я, и в этот момент во мне ожили обе — и Елена Липницкая, и сестра Шанталь. Обе были возмущены. — Вам не в чем каяться, сестра.
— Я должна была сказать сразу, — возразила сестра Эмилия. — Я начала догадываться, что мы готовим больше еды, чем накладывают детям. Дети же разного возраста, сестра, еды им требуется разное количество, а тарелки… они выглядели так, словно положили всем одинаково. Ох, сестра, это могли быть лишь нелепые подозрения, а вы по доброте своей говорите — не грех.
Она в самом деле страдала из-за своего поступка, но меня поразило не это, а ее наблюдательность. Многих людей здесь я недооценивала — почему? Я привыкла видеть последствия человеческой инфантильности: неумение принимать решения, надежду на чудо, ожидание постоянной поддержки незнакомых людей в интернете, уход от ответственности. Наше время — то мое время — было чрезмерно гуманно, но это — нет.
Здесь не выжить, не умея хвататься зубами за любую возможность. Даже в монастыре. И это не характер — привычка и образ жизни.
— Это… удивительно, сестра, — признала я. — То, что вы это заметили. Но вы же проверили? — Она кивнула. — И как?
— Я пришла лично собрать посуду после ужина, сестра, и увидела, как сестра Анна выносит еду. И проследила за ней. Это низко, сестра, то, что я сделала. Сестра Анна продавала еду некоторым насельницам — это все потому, что у них появились деньги.
А вот и часть моей вины, подумала я. Иногда людям опасно давать возможность хорошо заработать.
— Я исправлю это, сестра, — пообещала я. — И не беспокойтесь, нет греха в том, что вы сделали, но если вам будет легче — кайтесь.
Или вы были с сестрой Анной заодно,
