Да что тут скажешь…
Сердце едва не выпрыгивало, когда она пересекала анфиладу, руки закоченели. Он мог обойтись без всего этого. Просто прийти и сделать то, что считает нужным. Но он хотел мучить еще больше.
Когда Амели вошла в малый салон, где сегодня было накрыто к ужину, ее муж сидел в кресле и что-то читал в ровном пламени свечей. Феррандо захлопнул книгу и поднялся:
— Наконец-то, сударыня. Я уже полагал, что сегодня решительно останусь без ужина.
Амели сглотнула:
— Добрый вечер, мессир.
Феррандо приблизился к накрытому столу, собственноручно отодвинул стул:
— Прошу.
Амели опустилась, спрятала руки на коленях, чувствуя, как его пальцы, будто невзначай, касаются спины. Эти прикосновения словно прожигали, как угли. Амели смотрела в никуда сквозь приборы, краем глаза замечая, что муж уселся напротив. Напряженная, закаменевшая. Она боялась даже шевельнуться. Вздрогнула, когда стоящий рядом фужер сам собой начал наполняться вином цвета крови.
— Что с вами, сударыня? Вы недовольны поездкой? Мне представлялось, что это развлечет вас.
Губы не слушались. Амели вдруг лихорадочно подумала, что совершенно позабыла о кухарке. Если не она, то кто приготовил этот стол?
— Что с теткой Соремондой, мессир? Ее нога…
Феррандо лишь хмыкнул:
— С ней все прекрасно. Старая симулянтка скачет резвее горной козы.
Амели порывисто подняла голову от неожиданности:
— Что значит «симулянтка»?
Он сцепил пальцы замком и подался вперед, будто хотел, чтобы смысл сказанного лучше достиг цели:
— Симуляция, сударыня, это создание видимости болезни и ее симптомов в то время, как оное не имеет под собой реальных физических обоснований. Иными словами, ложь.
Амели вновь опустила голову, не понимая, как расценивать эти слова. Ложь? Тетка все изобразила, чтобы не ехать на мельницу? Но зачем?
Феррандо потянулся к блюду, собственноручно накладывая облитый коричневым соусом кусок угря:
— Дивная придумка, сударыня. Для того, чтобы остаться наедине с лакеем. Не понимаю одного: как вам удалось договориться с Соремондой?
— Я… не… — Амели откинулась на спинку стула и в ужасе поднесла пальцы к губам. — Я этого не делала, мессир. Клянусь. Ни делом, ни мыслями! Я не договаривалась! Не просила!
Она беспрестанно качала головой, не понимая, что нужно сделать, чтобы он поверил. Феррандо лишь повел бровями и облизал губы:
— Довольно. Кажется, вы намеревались ужинать.
Амели сглотнула:
— Я не намеревалась.
Феррандо какое-то время лениво жевал, запил вином. Наконец, отвлекся от тарелки:
— Вот как? Значит, вы сыты?
Амели опустила голову:
— По горло, мессир.
— Может, и хмельны? Вино — лучший спутник романтических встреч.
Это было невыносимо. Самое невыносимое — что ее муж был в своем праве. Уличить неверную жену. Но, Создатель, уличить в чем? В детской неосторожности?
Все было предельно ясно. Амели поднялась, с нажимом упираясь пальцами в край столешницы:
— Позвольте мне уйти к себе, мессир.
— Не позволю.
Амели почувствовала знакомую тяжесть на плечах, вынуждающую опуститься на стул. Она не сможет уйти до тех пор, пока муж не отпустит.
— Ешьте, сударыня. — Феррандо скривился: — Угорь не слишком удался, а вот рагу вполне сносное.
Амели лишь потянулась к фужеру, хлебнула вина, в надежде, что оно придаст храбрости. Все казалось таким беспросветным, что хотелось рыдать. Слушая чарующий голос Феррандо, она вновь и вновь вспоминала тот нечаянный поцелуй, хриплый шепот Нила, свой трепет, смешанный с мимолетным стыдом. Все казалось таким естественным, таким настоящим. В то время, как этот салон будто таил в себе разряды молний. Напряжение трещало в воздухе вместе со свечными фитилями.
Что она здесь делала? Зачем? Не было ответа. Амели сглотнула, подняла голову, ища синий взгляд:
— Мессир, отпустите меня.
Феррандо привычно вскинул бровь:
— Что?
— Отпустите меня к матери. Ведь я не нужна вам. Что я для вас?
— Ты забыла, что ты жена?
Она покачала головой:
— Нет, мессир. Я не забывала.
— Брак нерасторжим. Ты знаешь это не хуже меня.
Амели опустила голову:
— Замените меня одной из ваших статуй. Только умоляю, не мучьте больше.
— Тебе понравилось?
— Что? — Амели вскинула подбородок, не понимая вопроса.
— Твоя статуя.
Было глупо надеяться, что ему не известно хоть что-то. Феррандо не выказал ни тени удивления. Он знал, что она была в колодце, что все видела.
Феррандо осушил бокал, поднялся из-за стола и направился в ее сторону. С каждым шагом сердце обрывалось. Он встал за спиной, положил ладони на плечи. Амели едва дышала, не зная, чего ожидать. Казалось, он способен свернуть шею. Больше того — намерен. Совсем так же, как некогда горбун несчастной Мари. Той, другой Мари. И назавтра ее сломанное тело выловят в реке.
— Так тебе понравилась статуя?
В горле пересохло:
— Нет, мессир.
— Это ложь. Статуя великолепна. — Его пальцы коснулись шеи, скользнули в волосы за ушами. Снова опустились к декольте и коснулись ключиц. — Нет ничего удивительного в том, что его покорила твоя красота.
Амели молчала, боясь даже моргнуть. Не было смысла возражать. Ее слова ничего не исправят.
Ладонь Феррандо заскользила по руке, пальцы жгли через бархат рукава, голос обволакивал:
— Нужно быть совершенным куском льда, чтобы изо дня в день, полируя мраморные руки, шею, лицо, грудь, не воспылать желанием к оригиналу. Между творцом и творение всегда есть некая мистическая связь. Нечто сродни истинной любви в самом сакральном ее значении. Это извиняет его в полной мере. Но не снимает вины.
Амели повернула голову, в желании поймать взгляд своего мужа, но видела лишь черный шелк локонов:
— Он не виноват, мессир. Ни в чем не виноват. Как и я.
— Это не тебе решать.
— Что с ним будет? Что вы с ним сделаете?
— Переживаешь за любовника?
— За человека. Он мне не любовник. Вы все знаете, мессир. Наверняка, знаете и это. Я знала лишь одного мужчину — своего мужа.
— Измена, моя дорогая, это не только зов плоти. И порой помыслы имеют большее значение. Поэтому едва ли есть существенная разница, что составляет суть измены. Эти губы, — ладонь скользнула выше, пальцы накрыли рот, сминая, но соскользнула и нырнула в декольте, протискиваясь под тугой корсет, — или то, что бьется в этой груди. Ко мне вы не испытываете истинного чувства — это известно достоверно.
— К нему тоже, уверяю вас.
Феррандо, наконец, отстранился, вернулся за стол:
— А это мы вскоре узнаем. Если ваш милый друг окажется достаточно крепким.
Амели привстала, подалась вперед:
— Пощадите его, молю. Прогоните, но пощадите.
Он желчно усмехнулся:
— Может, не погнушаетесь и на коленях?
Амели решительно выпрямилась:
— Не погнушаюсь, если это спасет невиновного.
Феррандо рассмеялся, кивком указал на паркет у своих ног:
— Прошу, сударыня.
Амели не раздумывала. Подошла и без колебаний опустилась на колени:
— Пощадите его.
Феррандо искренне наслаждался зрелищем. Молчал, буравя взглядом. Наконец, склонился, поддел пальцами ее подбородок, заставляя смотреть в лицо:
— В этом есть нечто пленительное: жена, просящая за любовника. Лишь один вопрос, сударыня: отчего вы не просите за себя?
— Потому что не вынесу, если из-за меня пострадает другой человек.
— А сами, значит, готовы страдать?
Она опустила голову и ничего не ответила. На этот вопрос не было ответа.
— Поднимитесь, довольно.
Амели встала, оправила юбку, все еще с надеждой ожидая ответ, но Феррандо, кажется, не хотел на нее даже смотреть.
— Завтра утром я уезжаю. Вернусь через несколько дней. По возвращении решу вашу судьбу. И вашу, и его. Полагаю, вы все еще помните, что бежать отсюда невозможно. — Он все же посмотрел: — Подите вон, сударыня. Я не хочу более видеть вас.
