правильно, сможет сам решать, с кем ему быть.
— Итогом игры станет его уничтожение.
— Почти наверняка.
— Он не должен умирать ради твоих утопических идей! То, что ты задумал, невозможно, и…
— А ради своих? — Легион хмыкнул и снова перевёл взгляд на Город. — Слушай, Сариэль, ну ты ведь действительно хороший ангел. То есть, знаешь свою работу от и до. И, как мы теперь выяснили, ты не самый плохой на свете друг — а значит, почти наверняка знаешь своего друга от и до. Так скажи мне, что бы предпочёл Шаакси: белые крылышки вашего офиса, откуда нет выхода — или мою игру, которая даёт шанс на свободу?
— Твой шанс — ложь. И свободы не существует.
— Я сам — ложь. И свободы, конечно, не существует. Но даже несуществующая, выдуманная, она всё ещё стоит того, чтобы к ней стремиться. В этом у неё много общего с любовью и дружбой, правда?
— Ты снова лжёшь.
— Я всегда лгу, как и все вокруг. Но ты пришла ко мне, Сари, потому что больше некуда.
Она вскинула взгляд, полыхнувший яростью ярчайшего света… и прикрыла на миг глаза.
— Но я пришла к тебе.
Легион подумал: так, как они двое, могут смотреть друг на друга только две Бездны; ну, или два вечных существа, совершенно непохожих — и столь же совершенно одинаковых, совершенно одиноких — и столь же совершенно единых.
— Ты играешь со мной, Светоносный.
— Верно. Но это совсем не значит, что я не прав. Скажи мне, Сариэль, великодушнейшая из архангелов: если дружба и любовь всё же существуют, на что они похожи по-твоему — на полностью безопасную комнату, обитую шёлком, или на окно, открывающее двери в мир, или на ветер, дающий силу крыльям? И кто больше любит птицу: тот, кто покупает ей дорогую клетку и лучшие корма — или тот, кто отпускает её на волю?
— Это банальная метафора, драгоценный. Не про нас с тобой. Мы оба знаем: иные обожают отпускать птиц на волю, но что дальше? Может оказаться, что климат для этого вида слишком холодный, и роща, куда так мечтает вернуться глупая птаха, сожжена до пепла; каково это — отпускать кого-то в мир, зная, что он будет страдать, и ошибаться, и в итоге умрёт?
— Не знаю, — пожал плечами Легион, — но ты могла бы спросить у людей: они всегда так поступают, рожая детей.
Тишину, повисшую в воздухе после этой фразы, можно было резать ножом. Местами — даже не фигурально выражаясь.
Убедившись, что зёрна падают в очень плодотворную почву, Легион вкрадчиво продолжил:
— Но ты ведь крылата, Сари, как и я сам; вот и скажи мне, что ты бы выбрала, случись оказия — вечность без крыльев или шанс на полёт?
Она вздохнула, медленно и тихо, болезненно и горько.
— Я уже выбирала, — отозвалась она. — И мне казалось, что поступаю правильно. Но… теперь, пожалуй, я бы выбрала полёт. Будь ты проклят, Светоносный, но ты прав.
Он коротко хмыкнул.
— Я давно проклят, если что: всегда слишком много трепался. Но за высокую оценку моих способностей спасибо. Должен вернуть комплимент. Это мне нравится в тебе: хотя бы себе ты всё же не лжёшь.
Она встала, показывая тем самым, что разговор практически окончен, и небрежным жестом подхватила со стола бокал. Легион взял свой.
Из взгляды скрестились, будто клинки.
Бокалы встретились с лёгким звоном.
Она выпила до дна, он тоже.
Друг к другу они склонились тоже синхронно, разделив дыхание, застыв в волосе друг от друга, на границе всего — поцелуя и прощания, тьмы и света, личного пространства и просто личного, историй длиной в вечность и столь же длинного молчания, злейшей дружбы и лучшей вражды, глубочайшей искренности и жесточайшего предательства….
Впрочем, всё перечисленное для их отношений всегда было своего рода константой.
— Что же, коль мы обменялись комплиментами, перейду к угрозам: не смей проиграть, Легион, — сказала архангел Сариэль, и свет её, слепящий и режущий, распространился вокруг почти всесильным потоком. — Если уж я уступаю тебе и закрываю глаза на эту игру, знай: если она всё же кончится смертью моего друга, ты пожалеешь. Действительно пожалеешь.
Легион не сдержал широкой ухмылки.
— Шантаж, а теперь вот угрозы… В некоторых вопросах, светлейшая, ты всё же типичный ангел.
— Как и ты, Светоносный.
Легион рассмеялся и впился ей в губы жадным, голодным поцелуем.
У неё был вкус гордыни, и тёмной страсти, и Йоля.
А ведь он скучал… сколько их уже судьба не сталкивала на кривой дорожке — двести лет? Триста? Даже если нахальный помоечный голубь всё же сдохнет, снова ради разнообразия сыграть в непримиримых врагов будет весело.
Она отстранилась.
— Сильно пожалеешь, Светоносный.
Он улыбнулся, как ребёнок, которому посулили вкусную конфету:
— Я запомню.
Сариэль хмыкнула, развернулась и стремительно пошла прочь.
Легион дождался, пока перестук каблуков затихнет в пустых коридорах, и задумчиво материализовал на столе бокал неразбавленной гордыни.
Это было слишком просто. Что нашло на Сари? Теряет хватку? Или всё же ей не так уж важно, что станет с так называемым “другом”?
— Интересно, — пробормотал он почти что разочарованно. — Почему ты сдалась так легко, Сариэль?
Легион повертел бокал в руках, а потом прикончил его одним глотком: в его кабинете наверху как раз изучает книжечки и любуется видами один вполне себе называемый Пророк, которому он обещал показать Город. Заскучал небось…
Легион мысленно потянулся к обожаемому другу — и вдруг понял, во что на самом деле играла Сариэль: Пророка не было. И, судя по энергетическому следу, ушёл он…
Мир вокруг идёт трещинами.
В небе над отражением начинает собираться самый настоящий шквал, и молнии бьют во все стороны. Пространство кривится, меняется, искажается, рушится, как карточный дом.
Облик того, кто называет себя Легионом, мерцает и тает, не выдерживая напора того, что беснуется внутри.
— Я сдеру шкуру с твоего помоечного голубя, Сариэль, — от Голоса Легиона, состоящего из множества голосов, не укрыться ни в одном из миров, — а потом придумаю для тебя самую изобретательную из возможных кончин!
Ответом ему становится смех, похожий на звон горных ручьёв, освобождающихся из-под оков льда, падающих Бельтайнской ночью на камни — потому что это и есть Сариэль.
— Попробуй, Светоносный. Попробуй…
*
“Среди вас, людей, бытует
