он продолжал удивлять меня. Каждый раз, когда я думала, что достигла предела того, насколько одно живое существо может ненавидеть другое, он доказывал мне, что я способна на гораздо большее.
— Хорошо. Отлично. Я спрошу тебя о том, что имеет значение. Тебя изгнали из ивелийского двора, потому что ты совершил что-то плохое. Беликон сказал, что ты сровнял с землей целый город.
Он изогнул темную бровь, глядя на меня.
— Это был вопрос?
— Ты это сделал? — спросила я.
— Почему ты хочешь это знать?
— Потому что сейчас я делю с тобой очень маленькое пространство. Потому что мы одни. Потому что я хочу знать, дышу ли я одним воздухом с массовым убийцей. И не надо увиливать от вопроса, задавая мне встречный. Ты это сделал?
Он пристально смотрел на меня. Даже на расстоянии я видела, как среди этого моря яркой зелени клубится пойманная в ловушку ртуть.
— Да. — Это слово прозвучало резко. С вызовом. — Да.
— Почему?
— Потому что у меня не было выбора.
Я ударила ладонями по верстаку, чувствуя, как гнев железным кулаком сжимает мою грудь.
— Почему?
— Ты не готова к этой информации. И никогда не будешь готова.
— Почему?
— Потому что ты человек, а люди слабы, — прорычал он. — Потому что это не твое дело. Потому что неважно, почему я это сделал. И неважно, какую причину я тебе назову, она не будет достаточно веской. А теперь спроси меня о чем-нибудь другом.
Мой голос дрожал, когда я заговорила.
— Ренфис сказал, что ты страдал последние сто лет, потому что тебя изгнали после того, как ты уничтожил тот город. Куда они тебя отправили?
Кингфишер подошел к верстаку. Доспехов на нем уже не было. Он снова был одет в простую свободную черную рубашку и черные штаны. На его шее висела серебряная цепочка — та самая, которую он одолжил мне, когда я умирала, — она поблескивала, привлекая мое внимание. Я изо всех сил старалась не отшатываться, когда он приблизился, но он был огромен. Он возвышался надо мной, занимая так много места, вторгаясь в мое личное пространство, заслоняя проклятый свет. Он был всем, что я могла видеть. Всем, что я могла чувствовать. Он был холодным утренним воздухом, и дымом, и свежей землей, и тысячей других сложных запахов, которым я даже не знала названия.
Оскалив клыки, он наклонился так близко, что кончики наших носов разделял едва ли дюйм. И он прорычал:
— В ад.
Я не могла дышать. Не могла думать. Он был так близко. Такой злой. Казалось, он был на грани срыва, и его удерживала лишь тонкая нить.
Ни с того ни с сего его самообладание вернулось, а клыки исчезли.
— Молись, чтобы тебе никогда не пришлось испытать это на собственном опыте, человек, — прошептал он. — Протяни руку.
— Протянуть…?
— Да, протяни руку.
Находясь так близко, он мог сам взять мою руку, если бы захотел. Он мог разорвать меня на части, и я ничего не смогла бы с этим поделать. Онемевшая и дрожащая, я протянула руку, от всего сердца молясь, чтобы он не начал ломать мне пальцы за то, что я его расстроила. Что-то прохладное и гладкое коснулось моей ладони. Кингфишер сжал мой кулак, а затем крепко обхватил его своими ладонями, покрытыми татуировками. Сначала я ничего не почувствовала. Я слишком остро ощущала его близость и дикую гамму различных запахов, которые исходили от него и обрушивались на меня.
Древесина, кожа, специи, какая-то зелень, слабый мускус и…
— Ой.
Кингфишер прищурился.
— Что?
— Ой! Больно! — Я попыталась высвободить руку, но хватка Кингфишера только усилилась. Он не отпускал меня, сжимая мою руку все крепче и крепче, и ощущение жжения в центре моей ладони стало по-настоящему жгучим. — Кингфишер, — сказала я предупреждающим тоном. Он не отпустил меня, а только стоял, глядя на меня сверху вниз, наблюдая за мной, металлические нити ртути дико перемещались в его правом глазу. — Фишер, что ты делаешь?
— Скажи мне, что ты чувствуешь, — потребовал он.
— Мне больно, вот что я чувствую! — воскликнула я, теперь уже по-настоящему дергая руку. Я тянула и дергала, вкладывая в это движение все свои силы, отчаянно пытаясь освободиться, но Кингфишер держал крепко.
— Горячее? Холодное? Острое? Мягкое?
— Холодное! Оно холодное! Обжигает, настолько холодное! — Это не имело смысла, но было правдой. Лед проникал внутрь меня, просачиваясь до костей. — Больно! Отпусти, Фишер! Пожалуйста! Останови это!
— Ты сделаешь так, чтобы это прекратилось, — приказал он.
— Я не могу! Не могу!
В его глазах мелькнула решимость.
— Можешь.
— Отпусти!
— Ты хочешь доказать, что я прав, да? Ты слабая? Ты человек, значит, ты слабая, бесполезная и жалкая? И это все?
— ФИШЕР!
Он развернул нас так, что я оказалась спиной к верстаку. Я почувствовала, как деревянный край впился мне в поясницу, но это давление было ничем по сравнению с тем ужасным клубком боли, который он зажал между нашими руками.
— Прислушайся, — приказал он.
— Что? — В его словах не было никакого смысла.
Кингфишер убрал одну руку, но это ничего не изменило — ему хватало одной руки, чтобы удерживать обе мои. Свободной рукой он крепко взял меня за подбородок, заставляя замереть. Смотреть на него.
— Прислушайся, — повторил он. — Что оно говорит?
— Оно говорит, что ты — злой кусок дерьма, — выдавила я из себя.
Он никак не отреагировал на это.
— Чем скорее ты сделаешь то, что я говорю, тем скорее все это закончится, человек.
Я изо всех сил сжала зубы.
— Иди ты на хрен…
— Ну вот, опять ты за свое. Голодная, разгоряченная сучка, умоляющая, чтобы ее трахнули… — дразнил он.
— Отпусти. Меня!
— СЛУУУШАААЙ!!! — От рева Кингфишера я перестала дышать. Свет тоже исчез. Вся кузница в одно мгновение стала черной как смоль, а боль в руке, поднимаясь вверх, превратилась в бикфордов шнур. — Есть ты, есть боль.
