— Я думала, по тому, как я позволила тебе и твоему другу распоряжаться мной, было понятно, что я хочу остаться в живых.
— Ты могла передумать.
— И как именно я смогу это провернуть?
— Например, повеситься на своем ремне для кинжала.
— Так забери его.
— Ты используешь одежду. Лосины.
— Повешение — недостойная смерть.
— Ты разобьешь зеркало над туалетным столиком и зарежешь себя. — И снова голос Арина показался незнакомым. — Кестрел, я не буду смотреть.
Она поняла, почему его слова прозвучали так грубо. В какой-то момент разговора она перешла на валорианский, и он последовал ее примеру. Грубость его словам придавал акцент.
— Я обещаю, — произнес он.
— Твои обещания ничего не стоят.
Кестрел отвернулась и начала раздеваться.
Он забрал ее лошадь.
Кестрел не могла не согласиться с разумностью этого. Ее карета была брошена на дороге, а конюшни — почти пусты, так как отец забрал большинство лошадей с собой. Джавелин был лучшим из тех, что остались. На войне имущество принадлежит тому, кто захватывает его, поэтому жеребец перешел к Арину. Но это ранило Кестрел.
Арин седлал Джавелина и настороженно следил за ней. Конюшни звенели шумом: остальные геранцы также готовили лошадей, а животные, уловив людское напряжение, фыркали и били копытами. Однако Арин молчал и смотрел на Кестрел. Первое, что он сделал, войдя в конюшни, — это схватил свободные поводья, разрезал кожу ножом, связал запястья Кестрел и поместил девушку под стражу. Не имело значения, что она бессильна. Он следил за ней так, будто она была способна к сопротивлению.
Или же он просто обдумывал то, насколько сложно будет провезти пленницу верхом на лошади через город в порт. Это могло бы подарить Кестрел некоторое удовлетворение, если бы она не знала, что ему следует сделать.
Оглушить ее, если он хотел сохранить свою добычу в живых. Убить ее, если он передумал. Посадить ее под замок, если два первых варианта представляли для него слишком много хлопот.
Она видела его возможности так же ясно, как и, должно быть, он.
Кто-то позвал Арина по имени. И он, и Кестрел обернулись и увидели, что у дверей в конюшни, прислонившись к косяку, стояла женщина. Ее грудь вздымалась, а лицо было влажным от пота. Она казалась знакомой, и Кестрел узнала ее в тот же момент, когда поняла, почему она здесь.
Это была одна из рабынь губернатора. Она пришла как гонец с новостями о том, что произошло на балу после того, как Кестрел и Арин его покинули.
Арин подошел к женщине. Кестрел попыталась последовать за ним, но была оттянута назад охранявшим ее мужчиной. Арин бросил на нее быстрый взгляд, который Кестрел не понравился. Это был взгляд человека, который только что получил над кем-то власть.
Как будто до этого ему власти было недостаточно.
— Отойдем, — сказал Арин женщине. — А потом сообщи Плуту, если еще этого не сделала.
Арин и рабыня губернатора вышли из конюшни и закрыли за собой ворота.
Когда Арин вернулся, он был один.
— Мои друзья мертвы? — спросила Кестрел. — Скажи мне.
— Я скажу тебе тогда, когда ты, не сопротивляясь, позволишь мне посадить себя на эту лошадь и когда я усядусь позади тебя, а ты не придумаешь хитрых способов сбросить меня на землю или сбросить нас обоих. Я скажу тебе тогда, когда мы попадем в гавань.
Он приблизился. Кестрел ничего не сказала, и он, должно быть, принял это за согласие. Или же он просто хотел услышать ее голос не больше, чем ей хотелось говорить, потому что он не стал ждать ответа. Он поднял Кестрел на Джавелина, а затем ловким и плавным движение уселся позади нее. Кестрел почувствовала, как его тело соприкоснулось с ее.
Его близость повергла ее в оцепенение. Однако Кестрел решила согласиться на его сделку. Она не стала давать Джавелину сигнал встать на дыбы. Она не стала пытаться ударить Арина затылком в челюсть. Она решила хорошо себя вести и сосредоточилась на важном.
Тот поцелуй ничего не значил. Ничего. Осталась только раздача карт и то, как она разыграет их.
Лошади галопом выехали из конюшен.
*
Как только показалась гавань, Кестрел почувствовала, как Арин вздохнул, и поняла, что это был вздох облегчения: все корабли, которые она видела утром, по-прежнему стояли на якоре. Кестрел была разочарована, хоть и не удивлена, так как помнила со времени своего обучения на судах, что команды представляли свои корабли островами. Моряки на борту не считали, что угроза с берега представляла опасность и для них, а верность своим сошедшим на берег сослуживцам держала их на месте до тех пор, пока они не могли отплывать без опасений. Что же касается рыбаков, владевших маленькими лодками, то у большинства из них на берегу были дома, и они сейчас находились там, среди дыма от черного пороха, огня и тел людей, мимо которых скакал Джавелин, пока геранцы под предводительством Арина двигались через город. Те же рыбаки, кто спал в собственных лодках, вряд ли стали бы рисковать и пытаться достигнуть столицы в разгар сезона зеленых бурь; кроме того, по пути в гавань Кестрел заметила, что на небе собираются тучи. Маленькие суда были особенно уязвимы.
Пока Кестрел думала об этом, у нее появилась слабая идея.
Нельзя, чтобы корабли были сожжены. Особенно рыбацкие лодки. Возможно, позже ей пригодится одна из них.
Арин спешился и снял Кестрел с Джавелина. Девушка вздрогнула. Она притворилась, будто это было не от прикосновения его рук, а от боли, когда ее израненные ноги в дуэльных сапогах стали на землю.
— Скажи мне, — приказала она Арину. — Скажи мне, что произошло на балу.
Его лицо сияло в свете огня. Казармы городской стражи, пусть они и находились вдали от гавани, превратились в ад. В небе над ними висел пепельно-оранжевый ореол.
— Ронан в порядке, — сказал Арин.
У Кестрел зашлось дыхание: то, как он сформулировал свой ответ, могло означать только одно.
— Джесс.
— Она жива.
Арин потянулся к связанным рукам Кестрел.
Она отпрянула.
Арин помедлил, затем бросил взгляд на окружавших их геранцев, которые могли все слышать. Они смотрели на Кестрел с открытой ненавистью, а на Арина — с подозрением. Арин дернул ее за руки и туже затянул узлы.
— Ей плохо, — отрывисто сказал он. — Она выпила немного отравленного вина.
Эти слова пошатнули Кестрел, и как бы она ни обещала себе никому, особенно Арину, ничего не показывать, она не могла сдержать боль в своем голосе:
— Она будет жить?
— Я не знаю.
