Тут Камышинка с шумным вдохом садится на столе. Я от неожиданности отпрыгиваю, поскальзываюсь на воде, выплеснувшейся из ванночки, и ляпаюсь на пол в позе куклы.
Вид у Камышинки диковатый — такие же, как у ребёнка, круглые безумные глаза и ощеренный рот, намного шире, чем бывает у людей.
— Тише, тише, — принимаюсь увещевать я, поднимаясь и потирая зад. — Всё хорошо. Операция прошла успешно, девочка с Чачей.
Камышинка продолжает шумно дышать, но, немного осмотревшись и узнав меня, успокаивается и меняет лицо обратно на человеческое. А Чача, наверное, очень хороший муж: либо он никогда не доводил свою жену до кусачего состояния, что похвально за восемь-то лет, либо он в принципе не против, что жена иногда превращается в пиранью.
Она неохотно ложится обратно, и я рискую подойти поближе.
— Как вы себя чувствуете?
— Вроде ничего, — неуверенно говорит она. — Живот болит немножко. Не страшно. А сколько я спала?
— Несколько часов, — отвечаю я. Хозяевам леса на несколько дней хватает, но у них вроде бы в тканях и силы поменьше, по крайней мере, на глаз, вооружённый микроскопом. Может быть, речным дочерям нужны бо́льшие дозы… чем бы оно там ни было.
— А муж? — как-то жалобно спрашивает Камышинка.
— Сейчас позову, — обещаю я, надеясь, что Чачу там не съели ещё.
Когда я выхожу, Чача сидит на корточках в паре метров от переноски в глубокой задумчивости.
— Может быть, — медленно произносит он, — в идее с рекой что-то есть. Только не рядом с деревней. Где-нибудь… побезлюднее.
Его оранжевая дочка ещё не прогрызла переноску, хотя акриловая стружка уже вокруг валяется. Но я специально заказывала армированную. Надо надеяться, сталь она так резво не прорежет.
— Жена твоя проснулась, — говорю я. — Мы её сейчас в палату отвезём, а ты давай красавицу свою приноси туда же, это по коридору третья дверь слева. А то не дай боги сюда какие-нибудь родственники пациентов зайдут, не откачаем же.
Чача встаёт и берёт у зависающего рядом Кира швабру. Продевает её палку в ручку переноски, после чего они с Киром вдвоём выносят речную дочь из зала ожидания. А то уж очень далеко коготочки просовываются…
Я отправляюсь за Янкой и Арай, чтобы помогли выкатить Камышинку из операционной, но в фойе обнаруживаю Эцагана и ещё одного парня из полиции.
— Здравствуйте, Лиза! — улыбается мне Эцаган. — Капитан сказал, Чача здесь? Мы нашли, кто его отравил. Проводите к нему?
Моё лицо, вероятно, быстро меняет выражения: от удивления и радости до неловкой неуверенности. Вот Эцагану, а тем более, его подчинённому видеть речную дочь точно не стоит. Да и к Камышинке их пускать нельзя, она же блинская сирена…
— Давай я его позову. К его жене не стоит заходить, — мнусь я в надежде, что он не станет выяснять подробности.
— А, точно, — спохватывается Эцаган, — он же тут с женой. Что-то я не подумал. Конечно, к чужой жене мы не пойдём.
Вот и подробностей не нужно. Муданг. Удобно!
— Сейчас позову, — обещаю я. И не сдерживаю любопытства: — Мне-то расскажешь?
Эцаган делает сложное лицо — какое-то осуждающе-удовлетворённое.
— Говорил ему капитан, надо было неустойку отсуживать через него. В два дня всё решили бы, и баста. Но как же, нехорошо ведь, вдруг кто подумает, что он пользуется знакомством… Короче, пока он со Старейшинами канителился, у тех ребят, что были ему должны, образовалась масса времени, чтобы придумать, как ему не платить. Сжить со свету, пока суд не пришёл к заключению, и дело с концом.
— Идеально, — кривлюсь я. — Когда об этом станет известно, вообще все пойдут судиться только и исключительно к Императору. Впрочем, может, это наконец убедит Старейшин в том, что их судебную систему надо реформировать.
— Да, это было бы нелишне, — вздыхает Эцаган. — А то когда дело криминальное, Старейшины и мою кровь пьют, не только истца.
— Кто тут пьёт кровь? — с интересом спрашивает Янка, незаметно возникшая в фойе вместе с очень довольной Арай. Не иначе, опять секретничали. — Есть ли омолаживающий эффект? Или, может, иммунитет укрепляет?
— Пошли пациентку перевезём, — фыркаю я.
Чача обнаруживается при жене, как пришитый, и тоже помогает нам докатить её до палаты. Он вяло сопротивляется общению с полицией — мол, эти дела могут и подождать, но я его всё-таки отправляю. Подождал уже разок, хватит.
Переноска стоит в палате всё ещё целая, под присмотром Кира. Он тут же выметается из палаты, обходя пациентку по широкой дуге. На него тоже действует её магнетизм — не настолько, чтобы нельзя было игнорировать, но лишний раз он предпочитает не подставляться.
Камышинка бледная и как-то частовато дышит.
— Живот болит? — спрашиваю я. — Какие-нибудь неприятные ощущения?
— Нет, — безразлично отвечает она, не сводя взгляда с дочки. — Надолго Чача ушёл?
Я хмурюсь. Только что же при ней всё обсуждали. Она просто так не слушала или потому что настолько плохо себя чувствует?
— Сейчас вернётся, — обещаю я.
Она тяжело моргает, как будто глаза не держатся открытыми.
Насторожившись ещё больше, я иду за портативным сканером и принимаюсь рассматривать Камышинку вооружённым глазом. Что я там хочу увидеть — это большой вопрос. Теоретически у неё может быть внутреннее кровотечение, хотя я зашила те несколько порезов, которыми её успела наградить дочка. Кровь у Камышинки есть — очень густая и белёсо-прозрачная, но какую функцию она выполняет — загадка. Однако никаких кровотечений я не нахожу.
Заходит Арай и приносит пациентке питательный коктейль. Кормить её сырой рыбой сразу после операции кажется мне не очень правильным, поэтому я велела развести ей смесь с рыбьим жиром. Однако Камышинка далеко не так голодна, как до операции. Сделав пару глотков через соломинку, она возвращает стакан Арай.
— Невкусно? — спрашивает та.
— Не хочу, — слабым голосом отвечает Камышинка. — Нет смысла.
— Какого смысла? — настораживаюсь я. — Вы есть хотели не так давно. Чтобы восстановиться, нужны силы.
— Я не восстановлюсь, — говорит Камышинка. — На смену мне пришла другая. Моё время кончилось.
— Подождите, подождите, — начинаю нервничать я. — С чего вдруг? Вам же ничего не угрожает! Я всё зашила, кровотечений нет, от чего вам умирать?
— В одно время, — почти шепчет Камышинка, — может быть только одна жрица от каждого клана.
Она говорит нечто, похожее на слово «духовница», но с огласовками, как в однокоренном ему слове «подношение», и я это интерпретирую как «жрица», но, кажется, в муданжском такого слова на самом деле нет.
Я кошусь в угол на переноску, от которой раздаются скребущие звуки. Попытки речной дочери просунуть зубы в щели в крышке наводят меня на мысль о голых землекопах. Помнится, у них доминантная самка подавляет половое развитие у остальных…
— Ветка, беги за Киром и ещё кем-нибудь, пускай уносят ребёнка отсюда как можно дальше. Во дворец в бассейн, например.
А сама кидаюсь открывать окно и включать кондиционер на проветривание.
25. Лиза
Чача, на глазах у которого малявку вынесли из Дома целителей чуть не бегом, бросил полицейских и примчался в палату. Помимо проветривания я запустила увлажнитель, чтобы если в воздухе остались какие феромоны, побыстрее осели. Но Камышинке не становится лучше.
Она очень бледная, и лицо у неё как-то заострилось. Когда она берёт Чачу за руку, видно, что поднять руку ей даётся с трудом. Чача бормочет ей что-то ласковое синими губами, время от времени срываясь на молитву.
Я выскакиваю в коридор и звоню Хосу, понадеявшись, что он ещё пребывает в обществе мамы нашего котёнка. Он действительно проводил её до её леса, но ни он, ни она ничего не знают ни о каких жрицах и особенностях смены их поколений.
Ирлику, как обычно, не проходит звонок. Укун-Тингир мычит что-то невнятное в трубку минут пять, после чего я не выдерживаю и пробую Умукха.
