Одно такое место Ганна знала. Подвал жилого дома. Раньше там был овощной склад, потом подвал забросили. Из повисшей на петлях двери несся невыносимый смрад гнилых овощей, но это не отпугивало темных личностей. Долговязые небритые парни толкались у подвала, употребляли из горла плодово-ягодное по рубль семьдесят пять, свистели вслед женщинам. В то время шпана носила шапочки-«петушки» и фуфайки, а на фуфайках белой масляной краской, через трафарет, писали «адидас», «пума», рисовали черепа, вздыбившихся тигров и еще всякое. В карманах фуфаек носили черный перец горошком, чтобы если вдруг «заберут», так в фуфайке тепло, а задобрил перчиком баланду – и милое дело! В рукавах же фуфаек эти отбросы общества носили самодельные нунчаки. Любители восточных единоборств не умели обращаться с этим оружием, носили его, только следуя моде, и сколько из них пали от собственной руки с разбитыми черепами, пытаясь «покрутить, как Джеки Чан»! Впрочем, и от уцелевших было довольно беспокойства. То и дело шептались, что пацаны затащили либо заманили к себе в подвал очередную жертву. Может, и врали.
Вадим не пил из горлышка бутылки дешевого вина, не носил фуфайки, не баловался нунчаками. Сегодня он был чисто выбрит, пах одеколоном, как сам сообщил – всегда трезв, хорошо одевался. Он говорил с Ганной вежливо. У него, как выяснилось, была овчарка Джой, Вадим рассказывал про собаку много смешных и занятных вещей. Наверное, он очень любил своего пса. А разве можно ждать чего-то плохого от человека, который любит собак? Ганна слушала Вадима и все больше очаровывалась.
В лесу в самом деле цвела припозднившаяся в этом году черемуха. Соловьев не было слышно, но томяще-протяжно гукали в густых ароматных зарослях совки. Ганна тихонько стояла у ручья. Ручей оказался совсем крошечный, но вода была чистой, и у песчаного дна вспыхивали молнии каких-то рыбешек. А Вадим «накрывал стол». Он расстелил плед, на плед – газетный лист и разложил угощение. У Вадима с собой были шпроты, сыр, хлеб, бутылка шампанского с серебряным горлышком и шоколадка.
– Нарвешь черемухи? – тихонько спросил Вадим, подойдя к Ганне сзади. Она вздрогнула, потому что не слышала его шагов. – Или мне для тебя нарвать?
– Нарви, – согласилась она. – Только одну веточку, ладно?
Про себя Ганна уже решила, что сказать дома. Пошла с подружками гулять в парк, вот и черемуха в доказательство, сорвала там. Специально назовет имена тех девчонок, что живут в другом микрорайоне… Да и так сойдет, маме сейчас не до Ганны, отец ушел в рейс, а бабушка не знает ее подружек.
Девочка никогда не пила шампанского, и у нее закружилась голова. Стаканчик был только один, пластмассовый такой складной стаканчик, и Вадим нарочно прикасался губами к краю, где осталось розовое пятнышко от помады Ганны.
Эта загородная прогулка сошла ей с рук – никто даже не спросил, почему она так поздно пришла из школы, откуда эта чудесная черемуха, благоухающая на всю квартиру, и, может быть, из-за черемухи, никто не уловил в ее дыхании запаха вина. Все было так красиво, так романтично, прямо как в романсах, и у Ганны зрела надежда, что прогулку эту можно было бы и повторить.
Когда они приехали к ручью во второй раз, черемуха уже отцвела, и видны были на ветках крошечные зеленые завязи. Шампанское кололо веселыми иголочками язык и кружило голову. Ганна, засмеявшись, пожаловалась, что от этого вина ей как-то щекотно, и Вадим шутя ухватил ее за шею, такую теплую под волосами.
– Где тебе щекотно? – допрашивал он. – Вот здесь? Или вот здесь?
Он ласково трепал Ганну, будто играл с хорошеньким щенком, его быстрые и тоже как бы смеющиеся пальцы пробегали по ее тонким ребрышкам, по бугоркам позвонков, по крылышкам лопаток. Ганна извивалась, восторженно взвизгивала, и вдруг замерла, не дыша. Широкие ладони Вадима скользнули ей под мышки и вдруг накрыли грудь. Внезапно Ганна обнаружила, что лежит навзничь на клетчатом пледе, что видит над собой огромные, во все небо, глаза Вадима, что его твердые, пахнущие табаком губы приникают к ее губам. Она зажмурилась, стараясь получше ощутить вкус первого в жизни поцелуя, но место радости в ту же минуту занял страх. Ганна сжалась в комочек, выставила впереди себя руки, приготовившись обороняться от чего-то неизвестного и ужасного… Но почему же, когда объятия разжались, она ощутила жгучую досаду? Вадим отпустил ее, теперь он просто сидел рядом и водил травинкой по ее лицу, по губам.
– Все хорошо, малыш, – ласково ответил он на ее невысказанный вопрос.
Но все же на следующий день он не приехал на свое обычное место, и у Ганны стало смутно на душе. Он пропустил три дня, и за это время она успела словить тройку за годовую контрольную по алгебре и пару раз отвечала на уроках так, что учителя только руками разводили. Впрочем, это ее совсем не огорчило. Мысли девочки занимал только Вадим. Почему она вела себя как ребенок, как маленькая дурочка? За ней ухаживает взрослый парень, ухаживает по-настоящему. Она должна соответствовать. Если и дальше строить из себя полоумную, то он решит, что Ганна не стоит этих стараний, что ей рано еще встречаться с молодым человеком. Тем более что… Ей же было приятно, когда он ее обнял и поцеловал! Ей же не было противно! От его рук по телу распространялось приятное тепло, будто лежишь в ванне…
Ванная комната – единственное место в квартире, где Ганна могла остаться наедине с собой. Свою спальню она делила с Наташкой, которая, хотя и гордится старшей сестрой, и обезьянничает, но все равно болтушка и ябеда. Вечно озабоченная мать, хнычущий младенец, братья-архаровцы… А в кухне бабуся пристает с нотациями, у старушки свои причуды. Целыми днями она сокрушается о том, что переехала жить в город к дочке.
– Словно в дармовые прислуги поступила, – сетует бабуся, быстро-быстро крутя спицами. – Приготовь, да подотри, да принеси… А домишко-то мой заброшен стоит! Уеду я обратно, как есть уеду, никакого мне уважения от вас нет!
– Не уезжай, бабусь, – вяло возражает Ганна, – ты одна там не управишься. И огород надо сажать, и корову доить, и все такое…
– Не управлюсь? Э-эх, внучка, не знаешь ты, как люди работают! Ты-то вот, я смотрю, ни к чему не приучена, матери-то легче самой все сделать, чем тебя научить. А тут и бабка под рукой, на ней хоть пахать можно…
От унылого разговора Ганна уходит в ванную комнату, грохает щеколдой и пускает воду. Не спеша раздевается она перед зеркалом – небольшим, помутневшим и поцарапанным зеркалом, в нем, как в воде лесного болотца, отражается ее лицо. Ганна требовательно всматривается в свое отражение. Рот великоват. Глаза, наоборот, могли бы быть побольше. На носу веснушки. А волосы, это же наказание, какие непокорные! Никак не соорудить из них модной прически! Но остальное Ганну устраивает – сняв блузку, она внимательно оглядела тонкую шею, слабые жердочки ключиц, маленькую круглую грудь. Встав на цыпочки, рассмотрела в зеркало свой впалый живот, на котором справа – родимое пятно, похожее на сердечко.
