— Ну, конечно, — кривовато ухмыльнулась я и, присев на подоконник, глубоко вздохнула.
Вот теперь сердце ускорило свой бег, потому что всё будет иначе. Ни матушка, ни батюшке даже в голову не приходит, что я могу изменить ход церемонии представления, однако именно это я и собираюсь сотворить. И, тем не менее, я поступлю, как задумала, иначе этот день потеряет всякий смысл. Взросления ждет каждая девица, и каждая видит свое будущее по-своему. Мое будущее начиналось с того шага, который мне предстояло сделать. И вот это меня по-настоящему волновало. Не гости, которые поглядят на меня, а после предадутся увеселениям. Не те гости, которые будут ждать моего появления.
— Левит – Мать Всеведущая, благослови, — прошептала я, прижав ладонь к груди, где пойманной птичкой трепыхалось сердце.
Не зная, чем занять себя теперь, я вновь заходила по комнатам, отыскивая себе занятие. Матушка уничтожила единственное средство не мучиться в ожидании – сон, а что-то иное мне в голову не приходило. Книга, лежавшая в спальне на прикроватном столике, сейчас совсем не занимала меня. Вышивание лежало в ларце для рукоделия больше для того, чтобы порадовать взор родителей моими стараниями, но не потому что я была к нему склонна. Еще имелась папка с карандашными рисунками. Особого таланта к рисованию у меня не было, но и это я умела делать, благодаря воспитанию. И музицировала я немногим лучше, чем рисовала.
Вот Амберли была мастерицей в вышивании, и рисовала недурно, и играла на нескольких инструментах, даже писала стихи. Она была романтичней и чувствительней меня. Я же имела склонность к авантюрам, приключениям и размышлениям. И полнили меня не те грезы, что согревают юных прелестниц в преддверии взрослой жизни. Меня занимало иное, но об этом благородной девушке не стоило задумываться, потому что считалось дурным тоном.
Любопытно, правда? Представлять объятья, признания и поцелуи, сорванные украдкой – хорошо, а вникать в то, чем занимаются мужчины – плохо. Лет с двенадцати меня начали раздражать запреты. Я могла бы с восторгом описывать матушке прочитанный роман или декламировать понравившееся стихотворение, но не могла спросить у батюшки, что пишут в газетах, и что он об этом думает.
Когда-то это было невинное любопытство из желания поговорить с отцом, который чаще гладил по голове и велел слушаться преподавателей, чем вел со мной беседы. Подумав, с чего начать, я тогда спросила:
— Что интересного вы прочитали, батюшка?
— Девице не престало интересоваться такими вещами, — строго ответил отец. — Есть границы, дитя мое, за которые не пристало переступать. Женщин, которые читают газеты, а после обсуждают их, почитают за чудачек. Лучше прочтите книгу, отобранную вам матушкой, или погуляйте с сестрой. — После потрепал меня по щеке и ушел, а я осталась, хлюпая носом от обиды. Я ведь просто хотела с ним поговорить!
А когда обида переросла в досаду, а затем и злость, я осознала, что есть два мира, и в один из них, богатый на события и возможности, мне путь закрыт лишь потому, что я родилась женщиной. И чем больше проходило времени, тем сильней меня угнетало положение вещей, а еще будило возмущение и протест. Но главное, что удручало, с замужеством ничего не изменится. Самое большое, муж отнесется к моим желаниям, как к капризу и, возможно, если будет любить, начнет втайне баловать той же беседой о прочитанном в газетах.
Тряхнув волосами, я вышла на балкон, чтобы успокоиться и отрешиться от возмущения и волнения. Прикрыв глаза, я подставила лицо солнцу. Простояв так несколько минут, чувствуя, как ветер треплет мои волосы, я вдруг представила, что стою на вершине самой высокой горы. Улыбнувшись, я поддалась шальной мысли. Шагнула к перилам, забралась на них и, вновь закрыв глаза, раскинула в стороны руки.
— Я – птица, — прошептала я. — Свободная. Свободная!
Ветер обдувал разгоряченную кожу, играл волосами, и мне казалось, что это ласкающая меня невидимая длань одного из Богов. Счастливчик Хэлл, он словно бы был рядом. Младший из всего пантеона, озорник и весельчак, любитель путешествий, он однажды оседлал ветер, и тот стал его верным скакуном и спутником, куда бы Хэлл не решил отправиться. И сейчас он навестил меня, я точно знала это, и значит, всё получится, значит, я всё делаю верно.
— Шанни, — сдавленный возглас заставил меня вздрогнуть.
Взмахнув руками, я взвизгнула, но сумела удержать равновесие и обернулась к сестре, вышедшей на свой балкон.
— Слезай немедленно, безумица, — дрогнувшим голосом потребовала Амберли. — Ты же можешь сорваться и упасть!
— Если только кричать мне под руку, — ответила я, но спорить и упрямиться не стала, потому что сердце вновь заходилось, но теперь от испуга. Ступив на плиты балкона, я снова поглядела на Амбер и укоризненно покачала головой: — Зачем так пугать? Ты же видела, что я твердо стою на ногах.
— Но зачем?! — уже сердито воскликнула сестрица.
— Хэлл позвал меня, — я улыбнулась, глядя на недоумение, написанное на лице Амбер.
— Хэлл? — переспросила она.
— Странник Хэлл, Хэлл Весельчак, Хэлл Счастливчик, — ответила я и рассмеялась, рассматривая, как недоумение Амберли сменяется скептицизмом и укоризной.
— Шанни, ты совершенно сошла с ума, — объявила она мне, но я лишь отмахнулась. Своим чувствам я верила. — Тебе бы подумать о своем выходе, а не пытаться самоубиться или покалечится в день рождения.
Я закатила глаза, сжала руками собственное горло и вывалила изо рта язык. Самоудушение не произвело на сестрицу никакого впечатления, и она продолжила читать мне нотации, неосознанно копируя мою матушку, слово в слово повторяя ее речи. Я слушала вполуха, наперед зная, что скажет Амбер. Всё это я слышала раз сто и знала назубок.
— Ты играешь с судьбой, Шанни, и это может плохо закончиться, — подвела итог своей речи сестрица.
Внимательно посмотрев на нее, я вопросительно приподняла брови, и Амберли пояснила:
— К чему было лезть на перила? Ты ведь разумна, а этот поступок – ребячество и глупость.
Пожав плечами, я отвернулась и, вновь подставив лицо ветру и солнцу, прикрыла глаза. Да, я хочу сыграть, и может, это игра закончится не так, как мне видится, но первый ход я всё равно сделаю.
— Шанни, — позвала меня Амберли.
— М-м? — промычала я, не обернувшись.
— Ты обиделась на меня, да? Я повела себя грубо? Прости меня, сестрица, я вовсе не хотела расстроить тебя в такой важный день, — теперь ее голос прозвучал виновато, и я приподняла уголки губ в едва приметной улыбке. Моя добрая и совестливая сестрица, она не умела ни долго сердиться, ни ругаться с кем-либо, даже со мной, хоть мы и были почти ровесницами. — Я так испугалась, когда увидела тебя на перилах, даже на миг представила, что ты хочешь спрыгнуть…ох, — ее голос сорвался, и до меня донесся судорожный вздох.
Я развернулась к ней. Наши балконы располагались так близко, что я могла бы с легкостью перебраться к ней, но не хотела пугать сестру своим отчаянным сумасбродством. Потому просто навалилась на перила животом и протянула к ней руки. Амберли потянулась ко мне, и наши пальцы переплелись.
— Ты почти взрослая, дорогая, — наставительно произнесла я, — а говоришь глупости. Я вовсе не обиделась и не рассердилась. Лишь одно обстоятельство может сегодня испортить мне праздник, но, я верю, этого не произойдет, и завтра утром я проснусь с улыбкой.
— Что может испортить тебе праздник, сестрица?
— Разошедшийся шов на платье, что же еще, — ответила я, округлив глаза, словно она спросила чушь. И солгала, но выдавать свои мысли я не хотела даже своей верной наперснице. Она бы не поняла меня. — Всё хорошо, Амбер, — я улыбнулась и пожала ей пальцы.
— Значит, не обиделась?
— Спросишь еще раз, и я не поленюсь сходить в спальню за подушкой, — хмыкнула я.
— У меня тоже есть… — сестрица выдержала многозначительную паузу и закончила, — подушка. Даже больше одной.
— Стало быть, угрожаете мне, баронесса Мадести-Доло? — полюбопытствовала я.
