не бери, только из колодца.
— Здоров, здоров Маркуша, нынче на службу княжескую собирается. Двенадцать годков ему, пора уже.
— Хотела-то чего?
— За тем и пришла, родимая. Сыночку с собой хочу мази целебной положить, что раны заживляет, да травок от грудного кашля. Да оберег бы какой от злых людей…
— Обереги — это к Зимогору. Я не сильна. К тому же нет сильнее амулета, чем материнским волосом расшитый да слезами пропитанный. Научить тебя, Лукерья?
— Научи, век благодарна буду.
— Что ж, дело нехитрое. Пояс простой белый берешь, нитками шелковыми расшиваешь. В нить волос свой вплети, думай про сына, всякого ему доброго желай. Петухи красные — к силе молодецкой, колосья желтые — на богатство, а след Беров черный — для защиты от злых людей. Так ведь сама знаешь. Потом на растущую луну на окне или завалинке оставь и на сына своими руками надень, а до того никому в руки не давай. Не должен никто коснуться. А снадобья погоди, принесу сейчас.
Довольная кузнечиха улыбалась и шевелила губами, явно повторяя про себя слова травницы, а потом еще долго благодарила женщину за мешочек сухих трав да туес с мазью.
— Вот еще жир барсучий, — деловито сказала Марика, помня, как щедро по весне благодарила ее Лукерья. — Это мужу твоему, помню, поясницу ломит у него в морозы. И от ожогов мелких мазь. Держи.
— Чем отплатить тебе, мудрая? Яйцами, мукою, овощами, или что нужно особое?
— Ткань, пожалуй, нужна, — вспомнила ведьма. — Мягкая, небеленая. На повязки всякие и процеживать отвары. Принесешь отрез — благодарна буду.
— Уж такое добро найду. Погодь, а клюква у тебя не с поганых болот, случаем?
— С них самых, набрала сегодня.
— Продай, будь милостива! Такой крупной нигде больше не растет, да мало кто оттуда живой выйти может.
— Отчего не продать, и продам.
Немного поторговались, сошлись в справедливой цене и распрощались, совершенно довольные друг другом.
— Прощевай, травница. Доброго тебе здравия. Прибегу завтра, все принесу, как договорились.
— И тебе дороги доброй, осторожна будь. С тропы беровой не сходи, а то ночь на дворе, волки бродят. Ну, беги, пока луна не взошла.
Поглядела вслед кузнечихе, вздохнула украдкой. Вот же… мужа любит, о сыне печется. Поди и не единственный отрок у нее, еще мал мала по лавкам. А ведьме такой путь заказан. Не будет у нее ни мужа, ни детей. Сама виновата, впрочем. За гордыню свою расплачивается. Знать, могла другие слова найти, с волхвом, самым сильным в землях моровских, не ссориться насмерть. Молодая была, глупая. А теперь все, ничего не поделаешь. Разве что на поклон к Зимогору идти, да и то — простит ли?
На волхва Марика давно не злилась, приняв и осознав вину свою. Сначала, конечно, ногами топала и сыпала проклятьями, хотела даже старого волхва придушить ночью, но потом утешилась одиночеством и службой лесу и людям.
Не появись у нее в домишке раненый, молодой да могучий, и вовсе не вспомнила бы о проклятии.
Но все же Марика была женщиной. А Ольг, несмотря на раны, весьма привлекательным мужчиной.
И сильным к тому же. Ничего с ним за весь день не случилось. Тюфяк не запачкал, сил хватило даже тазик отхожий вылить за крыльцо. Нашел котелок с похлебкой, видимо, на ощупь. Ну стул своротил да пару чашек уронил, и бес с ним, со стулом. А чашки деревянные, ничего им не будет.
А теперь спит добрый молодец, да так сладко, что храп из окна слышен.
Марика усмехнулась. Этого никакой зверь не возьмет. Теперь уж точно не помрет.
Сил не осталось даже раздеться и умыться, что уж говорить про ужин. Марика хлебнула из деревянного ковша прохладной воды да упала на пол рядом с раненым. Спать.
Ольг проснулся рано. И вроде бы свет не видел, а как-то почуял — самый рассвет. Не то по тишине звенящей (птицы только начинали робко щебетать), не то по холоду, по полу веющему. Без глаз, как оказалось, тоже жить было можно. Не сказать, что намертво ослеп: просто стал по-другому чуять. Но это здесь, в избе лесной, где все уже знакомо. Вчера, когда ведьма оказала большую милость и оставила его в одиночестве, он многое понял.
Сначала выл волком от отчаяния — ничего, никто его не слышал, можно. Потом сам себя бранил за глупость, громко и зло. Потом встать попытался, от боли скуля (и тоже — раз не слышит никто, значит, и не было этого). При Марике держался молодцом, стыдно перед женщиной слабость показывать. А ушла — хоть выдохнул. Ничего, справился и сам. И похлебку нашел, и до ветру сползал. Устал так, что пот ручьем лился. Обтереться бы да уже сил не хватило. Так и уснул, мокрый как мышь, слабый как лягушка. Не слыхал даже, когда ведьма вернулась.
Зато теперь различал тонкий запах трав… и женщины. Совсем рядом ее тихое дыхание. Протянул руку, нащупал под боком мягкую ткань одежды, потом — косу. Выдохнул и попытался подняться. Пусть спит, он до крыльца и сам добредет, тут три шага и нужно сделать.
Не вышло незаметно. Едва он попытался подняться, горячие пальцы коснулись обнаженного плеча.
— Помочь? — хрипло и сонно спросила женщина.
— Я до крыльца, справлюсь. Спи.
— Хорошо, — легко согласилась она. Слишком легко для той, что вчера еще запрещала ему шевелиться.
Но он уже знал, что может, а сегодня сил у него было чуть больше. Поднялся, цепляясь за стены, вышел. А когда вернулся, ведьма вдруг с тихим смешком сказала:
— Тебе пора штаны надевать, добрый молодец. Ты, конечно, хорош, но раз уж ходить стал, немощным не считаешься.
Кровь бросилась Ольгу в лицо, он дернулся, прикрывая руками пах. И не стеснялся никогда своего тела, но гляди ж, сейчас смутился, как мальчишка.
— Ну ты и ведьма, — пробормотал сквозь зубы, даже и с восхищением.
— Я помогу.
И снова его тела касаются тонкие горячие пальцы, но теперь уже Ольг не может не думать о том, что она его рассматривает, и не как убогого и раненого. И мысль о том, что он, обнаженный, рядом с женщиной… заставляет его прикрывать причинное место снова. Что поделать, он молод и горяч! А
