Но жизнь приводила к этому, так или иначе. От рождения шла медленная и долгая дорога к могиле. Кто это сказал? Она не помнила.
Но это была правда. Они были рождены, чтобы умереть. И было большой удачей, если смерть призывала их в старости. Они притягивались к ней, будто спутники на нестабильных орбитах.
И когда они достигают цели, они просто умирают. Как незнакомый студент в кафетерии. Одно мгновение во времени отделяет живого от призрака. Эмма искала этот момент сейчас.
Она пыталась состарить Марию в своих мыслях тем способом, которого избегала, думая о матери. Это не помогало, и она слегка пожалела, что с ней не было Майкла. У Майкла, с его элементарным социальным пониманием и способностью видеть почти вне всего этого, было бы больше шансов сделать что-нибудь полезное, чем у нее.
Майкл задавал бы важные вопросы. Что такое смерть? Кто такие мертвые? Почему они здесь? У людей есть душа? Ты можешь доказать это?
Ну? Есть у них душа?
Она посмотрела на Маргарет, на Сьюзанн, и на двух детей.
Это имело значение? Они выглядели так, как, наверное, выглядели в жизни. Не в смерти; сама смерть, казалось, не тронула их. Но при жизни они жили? Жизнь отразилась в них. В их одежде, именах, прическах, манере разговора с ней. Они помнили какими они были; они были такими, в принципе, какими оставались до сих пор.
Если Мария Копис умрет сейчас – сегодня – она будет выглядеть именно так, как сейчас, для Эммы. Потому что именно так она будет выглядеть для себя. Это было в ней. В основном, люди не могут предсказывать смерть. Может быть когда-то.
– Мария, – сказала Эмма. – Дай мне свою руку. Только одну.
Мария протянула руку. Она поколебалась только мгновенье, затем уверенно взяла руку Эммы в свою.
Эмма смотрела на нее. Не на лицо, волосы или одежду; не на выражение лица.
– Джорджес, – сказала она, не отводя взгляда от Марии. – Подойди сюда и возьми меня за другую руку.
Джорджес переместился вдоль досок, и затем она почувствовала его руку в своей. Прикосновение не было холодным, но она знала почему.
Подарок ее отца. Она использовала его сейчас без паузы на сожаления и вину.
Когда она дотрагивалась до мертвых, живые могли их видеть. Эрик объяснял это тем, что она использовала их силу – у некоторых совсем малую часть – чтобы сделать их видимыми. Дать им голос. Но сейчас, именно сейчас, она пыталась видеть, как берет эту силу. Чего она реально касалась, когда дотрагивалась до подобия руки.
Она закрыла глаза, потому что реальное зрение ей мешало видеть вообще.
Она услышала, как Мария сказала.
– Привет. Джорджес.
Она услышала как Джорджес ответил. Где, в его словах, была сила Эммы? Где, в этом тихом голосе ребенка, были какие-то доказательства ее работы? Там. В ладонях ее рук. Маленькая ниточка, последовательность, цепь. Что-то связывало его с ней, но что-то связывало ее с ним. Это действовало в обоих направлениях.
Стало прохладно; будто лед коснулся через тонкие перчатки. Стало холоднее, когда она потянула силу на себя, ведь она могла тянуть силу, когда концентрировалась. Она попробовала и Джорджес спросил.
– Да, Эмма?
Не она создала это. Это было создано до нее. Но она использовала это сейчас, до некоторой степени. Она отпустила руку Джорджеса в темноте и прошептала.
– Папа.
Она не могла видеть его, но она чувствовала его внезапное приближение. С ним прибыли воспоминания, некоторые полезные, некоторые плохие. Были ее, но и его тоже, взгляды с противоположных сторон и различных точек зрения.
– Росток.
– Папа, возьмешь мою руку?
Он взял. Она услышала, как он сказал.
– Здравствуй, Мария. Я – Брендан Холл, отец Эммы.
Она коснулась своего отца. Она уже пробовала и чувствовала холод – но не такой пронзительный, как от Джорджеса; это было как морозный день и твердый лед. Она попыталась потянуть силу из него, как из Джорджеса. и это было тяжело. Но это было – едва – возможно.
Но его сила вошла в нее, когда он этого захотел.
Мы связаны, Эм, – сказал он ей, и она услышала эту связь в его голосе так сильно, что это причинило ей почти боль. – Я люблю тебя.
Она посмотрела на него, и ее глаза наполнились слезами. Она начала говорить ему, что это от дыма, но остановилась и просто улыбнулась.
Улыбка вышла слабой, и она добавила:
– Я в порядке, пап, – прежде, чем смогла остановить себя. – Я скучаю.
Он коснулся ее лица только на секунду, а его улыбка стала шире.
Она посмотрела, наконец, на Марию. Марию, чью цепь она не держала, Марию, чьей любви у нее не было. Единственным, что у них было общим – это желание спасти четырехлетнего мальчика от десятилетий ужаса и боли – и Эмма знала, что ее желание и рядом не стояло по силе рядом с желанием Марии.
Но желание попробовать было столь же сильным, поэтому стоило попробовать. Она вздохнула и попробовала прочувствовать Марию Копис. Но все, что она чувствовала – это всего лишь рука Марии.
Она обратилась снова к отцу и почувствовала холод. В этот раз, она была осторожнее. Она подходила к моменту его смерти медленно, как будто, на самом деле, он вообще не был мертв. Она видела его. Она могла поговорить с ним. Она, если хотела, могла обнять его. Он все еще любил ее. Он все еще волновался за нее.
О том, чего он не мог делать, она не думала – не сейчас.
Она чувствовала холод. Но, вместо того, чтобы избежать его, она двинулась навстречу, а затем – как будто это была стена – внутрь него.
На мгновенье холод обострился и разросся, а затем она почувствовала медленное, но устойчивое тепло. Она открыла глаза и посмотрела на отца, который ничего не говорил и не делал.
– Я думаю, – сказала Маргарет, стоя на расстоянии, – у нее может получиться, Сьюзанн.
– Он мертв, – очень верно ответила Сьюзанн. – А мать мальчика нет.
– Нет. Ты высказываешь свою точку зрения. Но все равно.
Эмма отпустила руку отца и тепло отступило. Она захотела вернуть все назад, потому что в нем, на мгновенье, она почувствовала себя в безопасности. Она чувствовала себя в безопасности так, как когда-то как раз четырехлетней; какая боль могла коснуться ее там? Какое беспокойство и какая потеря?
– Мария, – позвала она и протянула свободную руку.
Мария взяла ее.
– Думайте, – сказала Эмма Марии, – о хорошем. О хорошем, связанном с Эндрю. Не о его смерти, не о том, как потеряли его, но обо всем, что заставляет вас жалеть о его потере так сильно. Вы сможете?
– Я... Я не знаю. Я попытаюсь.
Эмма никогда не сомневалась относительно этого. Она рассматривала лицо Марии, а через мгновенье Мария поморщилась и закрыла глаза; она повернулась лицом к тому месту в воздухе, где стоял Эндрю, потому что она не могла больше видеть – или слышать его. И это, наверное, было к лучшему, потому что, иначе она не смогла бы выполнить то, о чем просила Эмма.
