— Вот! — сказал он. — Чтобы запустить, жмите на руны. Чтобы остановить — просто проведите по гладкой стороне.
Он едва не приплясывал от нетерпения, и Оберон его прекрасно понимал. Ему даже стало жаль артефактора. Создать такую вещь и потом не суметь ее использовать.
Еще месяц назад Оберон пристрелил бы Базиля. Никто не удивился бы его смерти — у таких людей всегда имеются доброжелатели, которые так и жаждут всадить им пулю в лоб. Но теперь все изменилось. Он и сам не понял, как Элиза сделала его другим, но этот другой человек нравился Оберону намного больше.
И он приготовил для Базиля кое-что приятнее пули.
Оберон подбросил артефакт на ладони, представил того, о ком рассказывала Элиза, и нажал на руны подушечкой большого пальца. По голове мазнуло прохладным ветром, пахнущим машинным маслом и пылью, Оберона слегка качнуло, и он вдруг увидел себя со стороны: мальчика лет двенадцати в поношенном костюме подмастерья. Длинные темные волосы были заплетены в косу, широкий рот улыбался от уха до уха, а глаза блестели, обдумывая очередную каверзу.
Элиза ойкнула, рассмеялась, зажала рот ладонями.
— Да! — воскликнула она. — Это Бруно! Просто идеально!
Базиль даже присел на скамеечку. Некоторое время он смотрел на Оберона и не видел его, и торжествующая улыбка на его губах была безумной. Затем Базиль расхохотался и воскликнул:
— Ну и ну! Вот так схема! Работает, чтоб меня черти драли!
Элиза осторожно нажала на руны, и вокруг нее на мгновение сгустился серебристый туман. Когда он рассеялся, Оберон увидел перед собой почтенного джентльмена, который маскирует лысину, зачесывая на нее рыжеватые волосы, и носит дорогой костюм даже в глуши. Джентльмен убрал артефакт в карман и уверенным, чуть хриплым голосом произнес:
— Бруно, несносный мальчишка! Что ты стоишь? Где мои капли?
Базиль даже глаза потер и выдал фразу, которая высоко оценила новые артефакты — правда, исключительно нецензурно. Оберон усмехнулся и потянулся к их саквояжам, которые сейчас приняли вид сумок и тубусов.
— А у меня тут для вас кой-чего есть, дяденька, — заметил он, щелкнул замком и вытащил из саквояжа круглый шарик из бейнского мрамора, окутанный заклинаниями. Шарик подпрыгнул на его ладони, метнулся в сторону Базиля и ударил его в лоб.
Базиль качнулся и какое-то время оторопело смотрел на Оберона, словно никак не мог понять, что с ним происходит. Оберон мог бы ему объяснить, что этот шарик полностью стирает воспоминания обо всем, что случилось в этот день, но, разумеется, не стал. Вскоре взгляд Базиля прояснился, и он нахмурился и гневно воскликнул:
— Вы кто такие?
«Отлично! — обрадовался Оберон. — Он нас не узнает!»
— С вами все в порядке, сударь? — церемонно осведомилась Элиза. Базиль одарил ее мрачным взглядом и ответил:
— Было, пока вы не приперлись. Чего надо?
Элиза важно вскинула голову. Оберон едва не рассмеялся — настолько чванливым и заносчивым выглядел великий художник.
— Мы испугались за вас, — ответила Элиза. — Вы сидели здесь в обмороке, а теперь еще и хамите нам. Бруно, негодный мальчишка, что ты стоишь? Бери вещи, идем!
— Иду, м’лорд! — воскликнул Оберон и сгреб в охапку сумки и тубусы. — Сей секунд, м’лорд!
И Элиза с видом обиженной добродетели пошла к калитке, бросив через плечо:
— Вот и помогай после этого людям! Не делай добра, не наткнешься на брань!
— Валите! — напутствовал их Базиль и, со стоном поднявшись со скамьи и держась за голову, поплелся к дому. Когда Оберон и Элиза вышли со двора и побрели в сторону станции, то Оберон позволил себе рассмеяться.
В купе он снова набросил защитный полог — мало ли, на всякий случай, и Элиза, устало откинувшись на спинку дивана, призналась:
— Я ужасно по этому соскучилась. По всем этим светским разговорам, пустякам. По ценам на платья, балам…
Оберон понимающе кивнул. Посмотрел на себя и увидел, собственно, привычного себя, Оберона Ренара, охотника на порождения тьмы — а в зеркале на двери купе по-прежнему отражался юный Бруно.
— У тебя прекрасно получилось, — одобрительно произнес он. — Этот Маттео Аруни действительно такой?
Элиза улыбнулась.
— Да, он очень неприятный тип. Отец как-то заказал у него мой портрет, и я обрадовалась, когда все закончилось. И он так гонял этого мальчика, Бруно…
— Я не обижаюсь! — махнул рукой Оберон. — Этот Бруно действительно дурачок или просто делает вид?
— Делает вид, — ответила Элиза. — На самом деле он замечательный.
Какое-то время они ехали молча. За окнами клубилась тьма — осенние вечера всегда такие, непроглядные и тоскливые, и хорошо, если есть надежда на тепло очага.
— Художников действительно пускают во дворец рисовать, — сказал Оберон. — Мы пройдем… а там уже дело техники. Хотя намного проще было бы нарядиться служанкой.
Элиза усмехнулась.
— С моим собственным лицом я далеко не пройду.
— Ты так и не рассказала, что собираешься делать с Эдвардом, — произнес Оберон после нескольких минут молчания.
Элиза кивнула. Сквозь тяжелый дух модных мужских духов на миг пробился ее настоящий запах — словно лисица махнула хвостом по сырой после дождя траве.
— Я и не расскажу, — ответила она. — Потому что это только мое дело, Оберон. Но ты просто будь рядом, хорошо? Просто будь.
Оберон улыбнулся. Кивнул.
— Буду, — сказал он и подумал, что хотел услышать именно это.
Художников допускали в парадные залы дворца по предварительной записи, но для великого Маттео Аруни и помощника было сделано исключение. Когда они поднимались по парадной лестнице мимо молчаливых стражей, похожих на ярких кукол в своих парадных алых камзолах и высоких меховых шапках, то сопровождавший, мужчина средних лет с подчеркнуто угодливым выражением лица, поинтересовался:
— Вы так быстро вернулись с юга, господин Аруни? Нам говорили, что вы там пробудете до зимы.
Элиза вздохнула, выразительно завела глаза к высокому потолку.
— Да, я собирался там встречать новый год. Но эта проклятая боль в суставах меня просто доконала. Так что пришлось вернуться к родным берегам! Как это было у Суфина, помните: «…родные крыши мне чужих дворцов милее»… — и Элиза помахала рукой в воздухе так, как это делал Аруни в те времена, когда писал ее портрет.
Она подумала, что привычки живописца могли измениться. Он мог, например, стать озлобленным и угрюмым. Впрочем, что теперь об этом думать, другого способа проникнуть во дворец и пройти дальше порога у них пока не было.
Сопровождавший понимающе покачал головой.
— Что ж, мы рады, что вы вернулись! Без ваших картин Большая энциклопедия королевской архитектуры была бы неполной, — он обернулся к Оберону, который тащил мольберт, холст на подрамнике и сумку с красками и кистями, и осведомился: — Ну а ты, негодный мальчишка? По-прежнему изводишь своего господина?
— Никак нет! — ответил Оберон с тем лихим и придурковатым видом, который так любят всякие шишки на ровном месте. — Я стараюсь, м’лорд, накажи меня Господь, если не стараюсь!
Сопровождавший расхохотался.
— Никаких перемен к лучшему! — воскликнул он, и перед ними распахнулись двери большого коронационного зала.
Утром Оберон спросил, готова ли Элиза к тому, что ей придется рисовать. Когда он поставил мольберт с холстом, то Элиза вспомнила, как в детстве ее учили живописи — привозили в парк, к прудам и лебедям, и на какое-то время Элиза так глубоко погружалась в движения кисти и тот мир, который послушно отражался на ее холсте, что забывала, кто она и где находится. Была лишь кисть и рука, которая ею водила.
Учительница говорила, что таковы все восторженные девочки, которые любят красоту. Потом, глядя на свои детские рисунки, Элиза прекрасно понимала, что это была мазня. Куда ей до великого Аруни!
Но она хотя бы знает, с чего можно начать.
Некоторое время Элиза делала набросок — большие окна, что выходили в сад, давали достаточно света. Она не торопилась. Тронный зал торжественно дремал, и его колонны из серебристого мрамора казались часовыми на посту. Оберон посмотрел в окно, бесшумно прошел по залу, заглянул в приоткрытую дверь и кивнул каким-то своим мыслям. Где-то далеко пробили часы, и Оберон вдруг настороженно повел головой, словно услышал что-то подозрительное.
