Он говорил со мной, как с ребёнком. И пусть. Не осталось сил ни обижаться, ни спорить, ни бояться. Даже есть не хотелось. Но было ясно, что Фалько всё равно настоит на своём.
Мы перекусили, и меня стало клонить в сон. Я прислонилась спиной к бортику, Фалько сел рядом.
— Всё будет хорошо, — сказал он мягко. — Через два дня мы доберёмся до Носсуа, и ты забудешь эти горы, как страшный сон.
— Два дня? — переспросила я. — Это вечность.
И закрыла глаза.
18.1
Поезд из Шифсхейма вёз шерсть для текстильных фабрик Белогена — и нас с Фалько внагрузку. До пункта назначения оставалось полсуток. Мы сидели среди туго набитых тюков, и я подсчитывала убытки. Лицо красное от горного загара, ладони в ссадинах, ноготь сломан, туфли потёрты и ободраны, будто у нищенки, платье измято. А главное, порваны чулки — на самых видных местах. И длинный плащ не защитил.
— Я достану тебе новые, — улыбнулся Фалько.
— Где ты их возьмёшь? Уже темнеет. А утром нам сходить. В таком виде на меня будут обращать внимание. Да и ты выглядишь несколько экстравагантно. — Весь в чёрном, одет не по сезону, небритый. — Нас многие запомнят.
— Кстати, о памяти. Ты вспомнила адрес?
Он отлично знал, что я не смогу ответить "нет".
— Переулок Лудильщиков, дом шесть. Гравировальная мастерская Сумсо. Спросить Фосэра.
Между нами горела свеча, одетая в стеклянный колпак. Я успела притерпеться к затхлости запертого вагона, к запаху гари и уже не воображала каждую минуту, как фонарь опрокидывается, огонь охватывает сухую шерсть и мы горим заживо. Язычок пламени колебался под стук колёс, расплёскивая вокруг себя слабенький тёплый свет, тени чернее самой тьмы метались по вагону. Казалось, на лицо Фалько накинута вуаль мрака; кожа из-под вуали отсвечивала медью, в глазах дрожали янтарные отсветы.
— Знаешь, — задумчиво произнёс он, — а ведь твоя вынужденная правдивость штука совсем небезусловная. Погоди, не дуйся. Это во многом вопрос веры. И пожалуй, признания извне. Что ты считаешь правдой. Что другие считают правдой. Что ты принимаешь как правду, даже зная, что она таковой не является.
Я поморщилась:
— Похоже на демагогию, не находишь?
— Смотри. В Тамоне ты не смогла назваться чужим именем. Потому что это было бы неправдой. Правда состоит в том, что ты — Верити Войль. Но твои родители носили фамилию Клес. Значит, на самом деле ты Верити Клес. Или даже не Верити, а скажем, Летти или Аделаида. Но ты упорно называешь себя Верити Войль. Почему?
— Потому что с этим именем я выросла, оно записано в моих документах, и мои родители — Август и Изабель Войль. А Вернер и Мария Клес — просто имена, которые мне назвали, когда я стала достаточно взрослой, чтобы принять правду.
Фалько хмыкнул.
Я закусила губу.
— Да, ты прав. Звучит так, будто я сама себя разоблачила.
— Зачем они вообще рассказали? Тем более, зная о твоей, гм, особенности. Растили бы как родную дочь. Ты же говоришь, они любили тебя.
— Любили, — горло сдавило. Только не хватало сейчас расплакаться. — Но если бы они промолчали, это было бы…
— Неправдой?
— Сначала, когда я была совсем маленькой, мне говорили, что папа с мамой уплыли на далёкие острова. А может быть, к Затонувшему континенту. Мне и в голову не приходило спросить, какая у них фамилия. Я была Верити Войль. Что ещё нужно? Я ждала их, как ждут Фею Весны или Соломенного Человека. Они были для меня сказкой. Потом я поняла, что они не вернутся. Раньше, чем мне об этом сказали. Помню, как плакала по ночам от мысли, что не нужна им. Но они всё равно не были настоящими. Люди без имён, без лиц, без биографии. Все подробности я узнала лет в одиннадцать-двенадцать, когда уже не ходила в школу. Но и тогда это была просто история о чужих людях, которые для меня никогда не существовали. Возможно, ты прав, и дело действительно в вере… Погоди, ты хочешь сказать, что я смогу солгать, если поверю, что я не Верити Войль, а какая-нибудь Сюзанна Регенбоген? Но как можно поверить в такое?
Фалько пожал плечами.
— Почему Войли позволили тебе заключить эту странную сделку с покойником? Отпустить семнадцатилетнюю дочь одну, в чужой город, на крайне сомнительных условиях…
— Мне было восемнадцать!
— Злишься? Значит, тоже задавала себе этот вопрос.
— Позже. Через год или полтора. Валериан Конрад поставил принципиальное условие. Я не должна возвращаться в Нид. Родители… Август и Изабель не должны приезжать ко мне в Каше-Абри. Мы можем видеться только на мой день рождения, каждый раз в новом месте.
— И вы никогда не нарушали предписания?
Вопрос веры. Может быть, я сама создала для себя легенду о любящих родителях и поверила в неё?
— Однажды в Мисьюде мы сидели на веранде отеля и смотрели на море. Я сказала, что хочу вернуться, что все уже забыли о… о том, что случилось. А если нет, мне всё равно. Потому что в Каше-Абри у меня никого нет и не будет, и от этого я несчастна.
— И они тебе отказали?
Это была старая боль, и я пожала плечами.
— Стали убеждать, что я вытянула счастливый билет, что такой шанс выпадает раз в жизни и я сделаю большую глупость, если им пренебрегу. Передумать, вернуть всё назад будет невозможно. Мне придётся до конца жизни думать о куске хлеба, работать на чужих людей, во всём себе отказывать, терпеть унижения. В общем-то, они были правы. Мы всё это обговорили ещё перед моим отъездом. Тогда мне хотелось сбежать, спрятаться. А ещё казалось, что впереди ждёт удивительная, яркая жизнь, полная новых возможностей. Теперь я иногда думаю… Может быть, они с самого начала знали о завещании Конрада и постепенно готовили меня к вступлению в наследство, подводили к нужному моменту. И делали это за деньги. Злые мысли, да? Я сама стала злой и подозрительной. Как бы там ни было, я беспокоюсь о них. Вдруг те, кто ищет меня, придут к ним?
— А та причина, по которой тебе захотелось уехать, — Фалько с осторожностью подбирал слова. — Не могло это быть подстроено?
— Едва ли. Виновата моя девичья глупость.
Он вопросительно приподнял брови.
— Хорошо, я расскажу в общих чертах. Я увлеклась одним молодым человеком…
— Ральфом?
— Да, Ральфом! — надо же, запомнил. — Он был старше меня на пять лет, работал помощником нотариуса, ездил на старом отцовском мобиле. Мы ходили в синематограф, ели мороженое в кафе, он дарил мне цветы и целовал у дверей.
— Но ему хотелось большего.
— Мне тоже!
Я сама не понимала, откуда во мне взялась эта смелость — делиться тем, чего всегда стыдилась, прятала в дальние уголки души даже от самой себя. Может быть, виноват этот призрачный огонёк, делающий тьму живой, дышащей, жадной до жизни. Или мерная качка вагона, которая убаюкивала страхи и будила тайные желания. Или я просто слишком давно ни с кем не говорила по душам. Возможно, я пожалею о своей откровенности. Как пожалела пять лет назад.
— Я думала, что влюблена, и рассказала ему о своей странности. Было темно, мы возвращались из синематографа. Там недалеко, и обычно мы ходили пешком, но в тот вечер он взял мобиль и катал меня по городу. Потом остановился у парка в тени деревьев и… позволил себе немного лишнего. А потом спросил, нравится ли мне. Я ответила правду. И он решил, что я согласна на всё.
— А когда ты сказала "нет", разозлился.
— Верно. У вас, мужчин, так обычно и бывает, да?
Фалько промолчал.
А мне осталось только вздохнуть:
— Прости. Вот из-за этого я и ненавижу свой дефект. Стоит расслабиться, и с языка срывается какая-нибудь глупость. Я не хотела тебя обидеть, правда.
Он усмехнулся:
— Меня трудно обидеть, — его глаза были озёрами мрака, в котором дрожали и перекатывались влажные огни. — Расскажешь, что было дальше?
Само собой. Но не о том, как Ральф вышвырнул меня из мобиля в спущенных чулках — прямо на асфальт. Пришлось идти растрёпой с ободранными коленками по главной улице, где даже за полночь попадались прохожие.
