еще до того, как мы доберемся до места.
– Ну и ладно, – проворковал я и запрокинул ей голову, чтобы прильнуть к тем сладким губам.
Уста раскрылись мне навстречу, и она прошептала:
– Если ты не прекратишь ласкать меня, мы окажемся в неловком положении и напугаем возницу.
– Милая лебедь… – Я провел языком по ее верхней губе, и ресницы Опал затрепетали. – Я буду только счастлив, если все вокруг узнают, что я сделал тебя своей. – Я впился в эту нежную губу. – Несколько раз. – И впился в другую, а затем накрыл ее рот своим, а она обхватила мою голову, и жадный язык отправился на поиски моего.
Воспоминания о прошлой ночи, о тех ранних утренних часах не покинули меня, как не покинула и она. Каким-то чудом я завлек ее в свою ванную комнату, и Опал осталась, и ушла за одеждой лишь после того, как мы обмыли друг друга в огромной купальне.
Я, разумеется, последовал за ней, страшась, что она бросит мне в лицо проникнутые сожалениями ядовитые слова, но мне просто хотелось быть рядом. Это была инстинктивная нужда, нечто не от мира сего, телесный порыв – потребность знать, что это мое создание всегда где-то рядом.
Я сидел в гардеробной Опал и попивал чай, который принесли, пока она выбирала из множества платьев, что висели перед ней. Неким образом мне удалось убедить ее провести со мной весь день – ну, или то, что от него осталось, – соблазнив мою лебедь очередной вылазкой в город, от которого она, как я уже понял, была без ума.
Ее пальцы ненадолго остановились на желтом платье, затем двинулись дальше.
– Почему бы тебе не надеть его?
Плечи Опал напряглись.
– Моя мать говорит, что желтый меня бледнит.
Я чуть не поперхнулся чаем.
– Как яркий цвет может бледнить?
Она рассмеялась и взглянула на меня так, словно я отпустил шутку, за которой должно последовать продолжение. Я промолчал и снова пригубил чай, а Опал покачала головой:
– Это значит, что он не сочетается с цветом моего лица.
– На тебе что угодно смотрится прекрасно, – заявил я, поставил чашку на стол и притянул лебедь поближе. – Но лучше всего – я.
Опал захихикала, и мне удалось усадить ее к себе на колени и украсть несколько поцелуев, но она выкрутилась из моей хватки, оставив меня с восставшим членом, вожделением и проклятым чувством, будто я парю в небе, хотя я даже не сдвинулся с места.
Она остановилась на темно-зеленом платье без корсета и с летящими рукавами, которое ниспадало от плеч до пят и было расшито у ворота самоцветами. Я похвалил выбор. Я бы похвалил и мешковину, и, честно говоря, полное отсутствие одежды, но и это платье не помешает мне добраться до ее сливочных ног.
И того, что, как я надеялся, ждало между ними и желало меня.
Карету качнуло, Опал выругалась – проклятье, ничего умильнее я в жизни не слышал, – и еще раз прильнула к моим губам, а затем с очаровательной решимостью оттолкнула меня.
– Куда мы вообще едем? – пробормотала она и провела пальцами, словно гребнем, по своим кудрям.
Откинувшись на спинку сиденья у окна, я наблюдал за тем, как Опал приводит себя в порядок, и гадал, сознает ли она, какое впечатление производит на окружающих, на меня. Моя лебедь насупилась, и я вопросительно вскинул брови.
– Дейд.
– Да?
Ее лицо исказило недовольство. Столь же умилительное.
– Ты меня слышал?
– Не слышал ни слова, залюбовался твоим прелестным личиком.
Опал попыталась изобразить негодование, но тщетно – уголки губ дернулись вверх.
– Дикарь.
– Мы едем в художественную галерею, – ухмыльнувшись, сказал я и выпрямился, когда карета подскочила на большом булыжнике. Это был знак, что мы почти на месте.
– У вас есть художественные галереи?
Я оправил рукава и пригладил волосы.
– А у вас нет?
– Ну, я… – начала было она, и я повернулся к ней – Опал смотрела в окно, в котором виднелись ремесленные лавки. – Мы производим и продаем предметы искусства. – Она перевела взгляд на меня. – А вы, видимо, перепродаете его за бо́льшие деньги?
Я не снизошел до ответа на этот вопрос. Это было ни к чему, поскольку ее перышки явно встали бы дыбом.
– Некоторые из ваших, Опал… – Тщательно выбирая слова, я почесал щеку. Карета остановилась, и у меня внутри что-то сжалось. – Не сгорают и не гибнут в битвах.
– Что ты хочешь сказать? – прошипела она, и я заставил себя заглянуть в ее вспыхнувшие негодованием глаза.
– Я хочу сказать, – я кивнул вознице, открывшему перед нами дверь, и вышел первым, чтобы подать моей лебеди руку, – что некоторые сдаются. Они не рабы, просто теперь живут и трудятся здесь.
Опал не приняла мою руку, и я на полсекунды подумал, что, впав в один из свойственных ей припадков ярости, она забьется обратно в карету. Мы шли по улице в молчании, и я уговаривал себя подождать, дать ей время переварить услышанное. Просто помогал обходить грязные лужи, образовавшиеся после ливня, и вел по узкому проулку, срезая путь к галерее, что стояла на набережной реки.
– Но ведь ты презираешь нас, – наконец подала голос она. – Ты презираешь нас и убиваешь.
– Я убиваю тех, кто сопротивляется, и тех, кто должен поплатиться жизнью за то, что отнял у меня.
– Ты стремишься завоевать нас, принудить нас к жизни, которой мы не желаем. Ты сжигаешь наши дома, наш скот и наш народ и не испытываешь по этому поводу никаких чувств. – Ее слова звучали все злее, все тише, и мне дважды пришлось поддержать ее, чтобы она не споткнулась. – И теперь ты заявляешь мне, что это не так? Что мой народ с готовностью покидает наши земли, чтобы начать новую жизнь здесь с тобой и твоими дикарями?
Опал кипятилась еще пару минут – я не стал ее перебивать, только затянул под сень ивы, стоявшей у одноэтажного домика.
– Закончила?
– Нет, – сказала она, ее щеки горели от злости. – Я видела тебя. – На глазах у нее выступили слезы. – Я видела, как ты убил моего отца и его солдат. Видела, как ты разорвал его сердце зубами и оборвал его жизнь. – Опал зажмурилась, и когда ее глаза открылись снова, слез в них уже не было, но я понимал, что содеянное мной это не отменяло. – Я видела все, что ты сделал, – хрипло произнесла она.
– Опал, – только и сказал я, но она развернулась и быстро зашагала ко входу в галерею.
Внутри я кивнул владельцу, который дежурил за стойкой. Он склонил голову в сторону зала справа от него, сообщая, что Опал там, а затем поклонился.
Я снова кивнул ему в благодарность за то, что на время нашего визита он закрыл галерею для других посетителей. У меня возникло чувство, что этот визит подойдет к концу раньше запланированного.
Я нашел Опал в дальнем конце зала перед полотном, на котором была изображена сгоревшая деревня. Сорняки пробивались вокруг подножия колодца, у выбитых дверей – выжженная земля породила свежее разнотравье, что распускалось вдоль давно нехоженой дороги.
Подари ей то, что ей по нраву – да чтоб ты понимал, вялая мошонка.
Клык был тот еще засранец.
– Если ты скажешь, что это красиво, я зарежу тебя, честное слово.
Проклятье. Значит, все еще злится. Я переступил с ноги на ногу и тяжело вздохнул:
– Я знаю, что ты никогда меня не простишь.
Опал обернулась и яростно воззрилась на меня:
– Разумеется, никогда не прощу.
Я оглянулся – владелец галереи изображал, что очень занят какими-то мелкими делами за своей заваленной листами пергамента стойкой, – и взял Опал за руку.
Она выругалась и отдернула ее, отошла в нишу за углом.
– И ты еще смеешь прикасаться ко мне? Это место проникнуто болью моего народа.
– Возможно, ты права, но на них целебным образом…
– Целебным? – сплюнула она. – Ах, точно. Целителей ты тоже крадешь для себя.
– Я ничего не крал, – спокойно произнес я, гордясь тем, что мне удается сдерживать звериную натуру. – У них был выбор. Сразиться в бою или уйти с нами.
– Сразиться? – Глаза Опал – глубокие озера ненависти – блеснули, и у меня кольнуло в груди. – Они бы пали. Ты это прекрасно понимаешь, и они это понимали – потому-то они и здесь, поэтому их искусство висит на стенах, которые они предпочти бы сжечь дотла.
На этот счет она заблуждалась. Когда выходцы из ее земель только прибыли в Вордан, без восстаний не обошлось – а как иначе, – но мы пресекли бунты на корню, потакая новоприбывшим и балуя их, пока те не позабыли, откуда вообще сюда явились.
Хотя,
