губы: даже ради сада, ради своей гордости, сестра не поступилась ни комфортом, ни здравомыслием. Не могла я не вспоминать, как тревоги и страхи гнали меня через всю страну верхом, заставляя загонять коней и менять их, не запоминая ни масти, ни имен. Как глупо и самонадеянно это было! Но пусть разум и признавал правоту сестры, сердце ее не принимало.
И все же здравомыслие ее уступило гордыне – придворный костюм она так и не сменила. Строгий, из дорогой ткани, с темной вышивкой по темному бархату – он тисками сдавливал ее фигуру, больше похожий на мундир, чем на платье. И алое пятно напротив сердца – стилизованный герб, символ министра.
Элизабет никогда не прельщала серебряная корона: слишком мало власти давала она, пока золотая венчает голову полноправного короля. И потому сестра предпочла кресло министра, место за правым плечом, чтоб прислушивались к ее словам, жадно добивались благосклонности, за равную принимали в интригах – и неизменно проигрывали.
Когда она вышла из экипажа, почудилось мне на мгновение, что кожа ее тускло блестит металлом, словно моя сестра тело сменяла на конструкт, что не знает ни усталости, ни боли, ни жалости. Но нет, это утомление застило мне глаза пеленой, утомление да растущая неприязнь к Элизабет.
Взаимная неприязнь.
Я смотрела, как неторопливо она поднимается по ступеням террасы, и вспоминала детство, когда ничто не стояло меж нами и в играх не было ни победительницы, ни побежденной. Жаль, не вернуть назад прошлое, не переиграть, исправляя ошибки.
– Я и не сомневалась, что даже забота о саде окажется тебе не под силу, – вместо приветствия сказала она.
– Я и не сомневалась, что ты обвинишь меня, – ответила я ей в тон, – ведь это проще, чем искать истинную причину.
Элизабет недобро прищурилась, но сдержала злые слова.
– Прикажи слугам обустроить моих сопровождающих, а после взглянем на сад.
Под сплетением ветвей она ходила безмолвно. Солнце, словно в насмешку, светило ярко, и под небесной синевой черные яблони казались куда более тоскливыми и зловещими. Внимательно осмотрев стволы и острые, даже не набухшие почки, Элизабет сколупнула кусочек коры и растерла меж пальцев. С каждой минутой все сильнее хмурилась она, и раздражение на ее лице сменилось тревогой и недоумением.
– Это не похоже на прошлую хворь, – неохотно призналась она. – Тогда плесень изъела плоды, а мелкие насекомые паутиной оплели ветви.
Лепестки ковром белели на земле, поземкой вихрились от наших шагов.
– Какого объяснения ты ждешь от меня, Элизабет? Все оставалось как прежде, все делалось согласно твоим указаниям. Разве что в те дни, когда ветер дул с юга, снег шел грязный, смешанный с угольной крошкой. Но вряд ли он способен отравить простые деревья, правда?
А деревья, дарованные добрыми соседями, – вполне. А может, причина была в другом, и угасли наконец те крохи магии, что оставались после нарушения договора.
Скорбным взглядом окинув сад, словно уже прощаясь с дорогим покойником, Элизабет сказала тихо:
– Я пришлю Сильварсона. Его советы помогли мне сладить с прошлой напастью, может, хватит ему знаний управиться и с этой. Пока же, – без следа грусть исчезла из ее взгляда, и сделался он вновь спокойным и стальным, – хочу взглянуть, как ты ведешь дела. Уже ясно, что год этот будет неурожайным, и потому заранее нужно решить, какие расходы урезать.
Над учетными книгами она просидела долго, то непрестанно хмурясь, то довольно хмыкая. Не в чем ей было меня упрекнуть, все ее указания исполнялись быстро и точно, и каждый год я отсылала подробные сведения о наших делах. И все же Элизабет нет-нет и язвила равнодушно. Словно не мне хотела злым словом причинить боль, а успокаивала себя, унижая меня хотя бы в своих глазах.
На третий день я не выдержала и спросила прямо:
– Откуда в тебе столько злости ко мне, сестра? Разве я когда-то обижала тебя? Разве была к тебе несправедлива?
Она вскинулась, как от удара, и хоть на миг, но я увидела в ее глазах растерянность, а потом снова все чувства ее исчезли под броней равнодушия.
– Глупые вопросы ты задаешь. – Отравы в ее улыбке хватило бы, чтоб погубить небольшое село. – Или сама забыла, как матушка всегда выделяла тебя, баловала Маргарет, позабыв, что есть у нее и средняя дочь?
Голос ее звучал ровно, но обида, что годами копилась в Элизабет и ржавчиной разъедала ее изнутри, все равно просочилась в интонациях.
– Забыла? – Я вскинула брови, не смея поверить, что все – из-за такой детской глупости. – О, я помню, как легко и быстро матушка сменила наследницу!
– Когда ты сбежала на год и ее опозорила! – огрызнулась Элизабет, и спокойствие, опыт, годы слетели с нее сухой листвой, обнажая обиженного ребенка. – Но я ведь и раньше лучше тебя справлялась с ее поручениями, была умнее, была полезней! Но ты была ее надеждой, а Маргарет – отрадой, я же – запасная сестра и тень! Да, она сделала меня наследницей, но тебя – вместо наказания! – отправила ко двору!
– Но это и было наказание, Элизабет. Неужели ты думаешь, что разлука с домом принесла мне счастье?
– Ты стала королевой! Когда мне же достался сад, который матушка сочла недостаточно хорошим для любимой дочери – для тебя!
Я замолчала, с недоумением разглядывая Элизабет и сама дивясь, как долго могла не замечать ее обиды, ее желания во всем меня обставить и обыграть. Но разве моя в том вина, что с самого детства амбиции ее требовали во всем быть первой и самой: самой любимой, самой умной, самой успешной?
– Сколько тебе лет, Элизабет? – тихо спросила я, не отрывая взгляда от ее лица, – Сколько ты в себе это носишь? Даже если матушка и вправду тобой пренебрегала – ты не поверишь мне, но все же любила нас она одинаково, – разве моя в том вина? Разве моя вина в том, что ты сама придумала меж нами соревнование за любовь матушки, в котором так жаждала победы? В последний ее год ты была с нею рядом, разве ты не говорила с нею? Не спрашивала, не упрекала?
Элизабет медленно выдохнула и прикрыла глаза, несколько раз ущипнула себя за переносицу, вновь обретая спокойствие. С легкой грустью я наблюдала, как она берет себя в руки, вновь становясь из живого человека – несгибаемой сталью.
– Ты права, права… я приношу извинения. – Она выпрямилась и снова потянулась к учетным книгам. – Разум понимает, что твоей вины в том нет, но не всегда мне удается обуздать эмоции.
– Так ты не говорила с
