— О, еще как! Особенно учитывая, что Роджерс теперь не сможет отречься от своих слов.
Внутри разлилось тепло. Значит, все было не зря.
— Правда?
— Конечно, нельзя будет просто явиться в Наровль, потрясая этим признанием, но…
Он осекся. Посмотрел мне в глаза.
— Белла, прости меня. Я одурел от ревности и страха за тебя. И от злости за пережитый страх. Одурел настолько, что всерьез подумал, будто…
Я накрыла пальцами его губы.
— Не надо. Не за что извиняться.
Что бы там он ни подумал… В самом деле, что он мог подумать, обнаружив меня рядом с бывшим любовником, след от рашпиля на кандалах и сам рашпиль в моей руке вместе с какими-то бумагами?
Генри отвел мою руку, прижался к ней щекой.
— Я шел спросить, чьего ребенка ты носишь на самом деле — моего или Роджерса? Прости меня.
— Ты шел… что?
— Белла…
— Спросить? — Я никак не могла в это поверить. — Не придушить на месте или еще как-то дать волю гневу, а спросить?
Он, кажется, понял. Притянул к себе, обнимая.
— Даже преступнику дают возможность оправдаться, а уж любимой женщине…
Я вздохнула — длинно и неровно. Генри приподнял мой подбородок, прошептал, щекоча теплым дыханием:
— Только не говори, будто до сих пор не поняла.
— Поняла, — выдохнула я.
Сама потянулась к его губам — не было у меня слов, чтобы выразить, как он мне дорог. Как я благодарна ему за все, что он для меня сделал. Как люблю его.
Зашелестела, упав на пол, бумага. Опустилась рядом сорочка, открывая мое тело так же, как уже было открыто ему сердце. Генри был прав - этот способ куда доходчивей слов.
Позволить его языку проникнуть в мой рот, играя с моим, и самой ласкать его губы, то углубляя поцелуй, то отстраняясь только затем, чтобы стянуть через голову его рубаху, и снова прижаться, кожа к коже. Позволить его рукам ласкать меня, не избегая самых сокровенных мест, и самой исследовать его тело, слушая, как сбивается его дыхание, когда мои пальцы касаются того, о чем я раньше и помыслить не могла. Сгорать от желания, лепетать нежные глупости, всхлипывать, когда его ласки и поцелуи почти доводят до пика — и снова становятся медлительно-тягучими, невесомыми, то ли давая отдохнуть, то ли изощренно издеваясь, потому что невозможно отдохнуть, когда от низа живота по всему телу разливается мучительная тяжесть, хочется умолять, чтобы он заполнил эту пустоту. Раскрыться ему навстречу, двигаться, ощущая, как нарастает напряжение, наконец срываясь в экстазе. Замерев, услышать низкий стон, когда Генри в последний раз содрогается внутри.
И снова позволить рукам и губам говорить без слов уже не о страсти — о благодарности и нежности.
Путь до Дваргона занял две недели, и к концу его я была уже совершенно уверена, что жду ребенка. Океан избавил нас от новых испытаний: небо было ясным, море — спокойным, а ветер — попутным.
Краун все это время просидела под замком, на хлебе и воде. Оставить ее попытку освободить Джека вовсе без наказания Генри не мог, и не мог поступить с ней так, как обошелся бы с мужчиной. Для команды оправданием мягкого обращения стала помощь раненым — действительно, все, кто попал в операционную после боя с адмиральским фрегатом видели, что пленный хирург работает не покладая рук.
На Дваргоне Генри предложил ей выбор — место на торговом корабле до Наровля или небольшую сумму — долю от добычи с фрегата — и свободу устраиваться как угодно. Краун предпочла вернуться домой. Я простилась с ней без сожалений. С одной стороны, ее пример помог мне согласиться на предложение Генри стать корабельным лекарем — и хоть из-за своего нового положения я покинула команду, эта короткая карьера многому меня научила. С другой — Краун явно не желала простить мне угроз, а я ей — попытку свалить на меня идею неудавшегося побега.
Оказалось, у Генри на Дваргоне был свой дом. И пока он искал покупателей на добытое в походе, договаривался с поставщиками еды и торговцами оружием, собирая корабль в новый поход, я муштровала прислугу, привыкшую пренебрегать обязанностями в отсутствие хозяина. Через неделю после возвращения Генри принес мне чек на изрядную сумму — примерно во столько же обходилось полугодовое содержание нашего поместья в Наровле. А еще — доли корабельного лекаря и хирурга и то, что когда-то обещали мне матросы. Тот, которому я спасла глаз, и второй — кому помогла вернуться в бой. «Пусть это будет твоим приданым» — сказал Генри. По законам Дваргона — оказывается, на острове, ставшем вотчиной пиратов, были законы, которые соблюдались едва ли не строже, чем в моей родной стране — жена, принеся приданое, имела право распоряжаться им без согласия мужа. Я основала на эти деньги небольшую шоколадную плантацию. Первый урожай собрали год назад, и он окупил все расходы, второй в тот же год принес прибыль. Эта земля воистину была щедра и благословенна.
Мама с братом прибыли на Дваргон через три дня после нас, заранее отправив вестников. Генри принял будущих родственников со всей вежливостью, поселив у себя в доме. Выкуп он тоже принял и тут же, попросив у мамы моей руки, вернул, заявив, что на острове есть обычай платить за невесту выкуп родителям. Только через год Ланд узнал: подобный обычай существовал лишь среди беднейших жителей острова. Тех, для кого выдать дочь замуж означало потерять рабочие руки. Он хохотал, рассказывая мне об этом, скорее восхищенный тем, как его провели, чем обиженный обманом.
Рассказывать о моем положении родственникам мы не торопились, я — опасаясь их реакции, Генри — чтобы уберечь мою репутацию. Мама, впрочем, догадалась почти сразу, Ланд тоже дураком не был — свадьба, состоявшаяся через две недели после помолвки говорила сама за себя. Впрочем, оба рассказали мне об этом только после рождения моего сына. А местному обществу было все равно.
На церемонии в храме и последующем гулянье собралась половина Дваргона, и сам губернатор стал моим посаженным отцом. Своему настоящему отцу я все же отправила вестника с сообщением о замужестве — хотя Ланд и отговаривал меня. Ответа я не получила.
Мама действительно выкрутила мужу руки, чтобы получить деньги на выкуп для меня. Припомнив своих знатных родственников в Беркиве и Наровле, она пригрозила, что пожалуется им и королеве
