На миг мне представился идеальный образ: как бы она смотрелась среди них, смеялась бы с Атраклиусом, болтала с матерью, собирала букашек с Кирой. Я представил, как она бы всеми цветами радуги расписывала здешние унылые празднества.
– Ты мог бы попробовать. – Тисаана грустно улыбалась. – Только тому миру я была не нужна. И может быть, он был бы мне не нужен.
Вот оно как. Правда.
Я закрыл глаза, и картины одна за другой погасли.
Потому что Тисаана – бывшая рабыня, безвестная чужестранка без будущего. Мне так хотелось бы думать, что моя семья увидела бы в ней иное. Может быть, каждый по отдельности и сумел бы. Но корень нашей жизни уходил в глубину и душил все, что было для него чуждым.
И пожалуй, Тисаана была слишком хороша для всей этой дряни.
Я любил семью. Любил свое детство. Но теперь, оглядываясь на тот прекрасный дом, вспомнил, что он стоял на богатстве, принесенном войнами. Война была для Фарлионов обычным занятием: игрой, приносившей почести, деньги, почет среди им подобных.
А Тисаана? Тисаана знала, каково быть пешкой на игральной доске. Для таких, как мы, такие, как она, сводились к безликим множествам. Как будто она была одна из тысячи – средством, чтобы использовать как рычаг или приносить в жертву, а не живым человеком.
В груди у меня горе схватилось с гневом. Эту схватку я подавлял долгими неделями, она разгоралась во мне при каждом взгляде на Мофа, рвалась наружу.
– Я не знаю, как их примирить, – сказал я. – Добро со злом. То, что любил, с тем, что ненавижу. А я до хрена всего ненавижу теперь в том, чем мы были. Я тогда очень многого не замечал. И все-таки…
Мне пришлось оборвать себя, потому что не мог я, не сломавшись, выговорить этих слов: «Мне их очень, очень недостает».
Тисаана долго молчала, а потом заговорила еле слышно.
– Я так много знала людей, – сказала она, – готовых творить ужасы и отворачиваться от последствий. Я научилась жить в их мире и играть по их правилам, потому что не знала другого. А ты… ты не хочешь ничем поступаться. Ты не готов никем жертвовать. Ты требуешь лучшего. Когда я повстречала тебя… до тебя я таких, как ты, не знала.
Ее рука скользнула в мою.
– Ты однажды сказал мне, что мир был бы проще, будь все люди как один. Но нам в таком мире не жить. Твоя семья – часть тебя. Конечно же, ты будешь любить родных. Конечно, ты будешь по ним тосковать. И конечно… тебе хочется сделать мир лучше, чем делали они. Ты будешь строить поверх того, что они тебе дали. Ты будешь черпать из их силы и противостоять их ошибкам. Ты сделаешь мир лучше, потому что это твое дело. Ты мечтатель, Макс. И это я люблю в тебе.
Ее слова проникли глубоко, задели все, что я схоронил в себе: старые раны от гибели семьи и свежие – от последних страшных недель. Они задели все, что болело во мне в одинокие ночи, когда я гадал, стоит ли все это хоть чего-то.
А ей так легко было поверить. Как будто ее убежденность вдыхала жизнь во все, что я отбросил как недостижимое.
У меня все расплылось перед глазами.
Я сгреб ее, прижал к себе, зарылся лицом в ее волосы. При всем желании я не мог сказать ни слова. А мне хотелось свить из слов что-то такое прекрасное, чтобы уловить в нем вот это – ее умение будто бы примирить прошлое с будущим.
Спасибо ей – она не отстранилась, потому что у меня не было сил ее отпустить. И может, никогда не будет.
Я всегда жил одной ногой в прошлом, а Тисаана неудержимо рвалась в будущее. И только здесь, оказавшись вместе, налетев друг на друга, мы останавливались.
Прекрасная, милосердная остановка.
Мы стояли так, держась друг за друга, очень-очень долго.
В ту ночь я спал, как не спал много месяцев. В пути ночь давала зыбкий отдых, яркие сны, пересыпанные тревогами. А теперь я окунулся в покой, как в чан с темнотой. Дивно. Без сновидений. И казалось, сотню лет спустя я перевернулся, увидел рядом тихонько посапывающую Тисаану и снова задохнулся от благоговейного облегчения.
Ее веки дрогнули. Я смотрел, как она смаргивает сонную одурь, как ее глаза светлеют от счастья и снова блаженно закрываются.
Нам с Тисааной никогда еще не выпадало случая просыпаться медленно. И мы просыпались медленно. Просыпались, бормоча друг в друга «доброе утро», обнимаясь, целуясь сначала шутя, потом все глубже. Мы просыпались, переплетаясь друг с другом. Тисаана забралась на меня, и мы двигались, как один человек, лениво шаря друг по другу. Я старался запомнить, как она лежит, как утренний свет падает на нагое тело. Я решил, что такой она мне нравится.
Но в конце концов мир нас догнал.
К тому времени как мы наконец вытащили себя из постели, в мыслях у меня уже были предстоящие дела. Те, которых я боялся до боли.
Я обернулся к расчесывавшей волосы Тисаане:
– Я по дороге кое с кем повидался.
Она нашла меня глазами в зеркале:
– Кое с кем?
– Пытался разузнать о твоем проклятии. Которое наложил или не наложил Зерит.
Я завладел ее вниманием. Она обернулась:
– И?..
Я протяжно выдохнул сквозь зубы. Я сам не верил тому, что собирался сказать.
– Думаю, нам надо побывать в Илизате.
В ту ночь я напилась.
В Итаре нетрудно было найти хмельное – что ни говори, оно течет рекой в любом придорожном селении. Стоило немножко побродить, чтобы наткнуться на маленькую пивную. Не то чтобы она приняла меня в тенистые объятия, как дома, но вино было таким же крепким, темнота такой же сладкой и улыбки незнакомцев такими же радушными. Два стакана, и у меня вдруг распустился узел под ложечкой, я целиком ушла в беседу с недурным собой соседом, и разговор наш становился все тише и теснее.
Так было хорошо. Так знакомо. Скоро я запутаюсь в руках и ногах, прикосновениях и стонах, в ударах сердца, которые пронесут меня сквозь ночное одиночество.
Незнакомец тихонько нашептывал на ухо; ни ему, ни мне не было дела до слов. Мы почти соприкасались носами, и тут…
Я зацепилась взглядом за сидящего в уголке. Знакомая фигура, утонувшая в тенях со стаканом вина в руке. В том, как он держался, было что-то
