"Чего не сказать о тех, кто думает иначе", — слышалось в его молчании.
* * *
Нимуэ, по заведённому обычаю подготавливая меня ко сну, была необычайно, как-то взбудораженно весела.
Когда же, заинтригованная причиной её поведения, спросила, в чём дело, нянюшка, заговорщически подмигивая, ответила двумя словами.
— Настоящая кровь.
2
Ночь, когда Джерард Полуэльф ступил под наш кров, перебила хребет зиме. По-прежнему выстуживали землю морозы, но уже и вполовину не столь лютые. Жизнь стала светлей и проще, лица вновь просияли улыбками, взгляды и слова сделались уверенней.
Жизнь вообще стала другой. Странно было ожидать перемен от появления одного лишь человека, но случилось именно так.
* * *
К вящему возмущению мачехи, известной поборницы целомудрия, наёмника устроили в просторном, но неуютном помещении, смежном с моей опочивальней. Поначалу я испытывала неловкость от подобного соседства, но вскоре оно стало чем-то непременным, убаюкивающим, вроде ежевечерней колыбельной. Спустя некоторый, довольно малый срок, я уже удивлялась тому, как обходилась прежде без этого молчаливого обещания защиты. Тем паче, наёмник ничем не напоминал о себе, а поведением мог подать пример многим молодым людям не столь сомнительного происхождения. Тем не менее, близкое присутствие молодого мужчины ощущалось всё более остро, как нечто неоформленное, но всепроникающее, разлитое в самом воздухе. Как скорое приближение весны.
Никогда прежде я не была так взволнована приходом весны, этой естественной переменой в природе. Быть может, оттого всё, что перемены происходили во мне самой? и это во мне пробуждались дремлющие до поры силы, надежды, тревоги, прорастал в сердце алый цветок, и дурманные его соки разливались в крови?
Ещё не сама любовь, но готовность любить изменяла меня, ваяла из ребёнка девушку. И тревожными снами полнились ночи.
То была пятнадцатая весна моей жизни.
Я жила ожиданием тепла и не надеялась на большее, чтоб, как и несколько лет прежде, всего лишь ловить за растворёнными окнами дыханье весны, внимать хвале, вознесённой ей в птичьих трелях, в шелесте листвы. Я отучила себя желать многого — несбывшиеся чаяния причиняли боль, к чему она?
Да, я научилась быть благодарной и за малое.
Но та весна и впрямь стала волшебной.
Джерард не изменил обыкновению говорить и поступать так, и только так, как полагал справедливым. Приближенные лизоблюды величали это его обыкновение возмутительным, но, как оказалось, отец мой находил своё удовольствие в том, что хоть кто-то в его окружении не убоится говорить правду и поступать без оглядки, по велению совести. Вне всякого сомнения, ард-риагу по нраву вызывать трепет одним своим именем, одним присутствием, но и всеобщий страх однажды утомляет. Джерард был словно свежий, вольный порыв в затхлом воздухе замка.
В прежней прямодушной манере наёмник заявил ард-риагу:
— В чём провинилась перед тобою леди Ангэрэт, если ты, лорд, наказываешь её заточением? Я здесь, чтобы уберечь её от яда, стрелы и кинжала, но суровостью обхождения вы скорей погубите её.
— Ба! — воскликнул отец, пристукнув кубком так, что вино расплескалось, запятнав богатую одежду ард-риага. — Уж не переодетый ли ты проповедник, часом? Или, быть может, лекарь, коль указываешь, что повредит здоровью моей дочери?
— Ни то ни другое, — ровно возразил Джерард, и это было справедливо.
В самом деле, священники честили чужака грешником и язычником, поклоняющимся демонам лесов и полей, сулили загробные страдания, но наёмник оставался равно глух и к проклятьям их, и к увещеваньям спасти душу, приняв святое крещение. Лекарям же он не оставлял работы, ибо те, кого он полагал недостойными пощады, не нуждались в услугах целителей, но лишь в пяти локтях* земли.
— Ближники потчуют тебя словами, политыми мёдом, но их верность бескорыстна, моя же оплачена золотом — так выслушай, пусть бы это и пришлось тебе не по вкусу, лорд. Ты позвал меня, чтобы я оградил леди Ангэрэт от зла, и я исполню службу, хоть бы и защищать её пришлось от отцовской опеки.
И отец — неслыханное дело! — покорился.
И уже другой волшебник разрушил наложенное предшественником проклятье. По слову Джерарда отворялся хитрый замок, запирающий мои покои, отпирались любые засовы, и открывались ворота замка. Оно обладало мистической властью, его слово.
Помню, всё не решалась выйти во двор замка, почти верила, что натолкнусь на незримую преграду. Что прежнее заклятье по-прежнему сильно. Что меня, ослушницу, немедля возвратят в опостылевшие покои, где от выстуженных насквозь стен в ярд толщиной всегда исходит холод, где сквозь глубокие и узкие, обращённые на север окна, не достигает ни единый луч… где ждёт наказание.
Помню, без улыбки глядя на моё затруднение, Джерард протянул руку.
Так, ухватившись за его ладонь, я вышла на залитый солнцем двор.
Люди, нахмуренные, не поднимающие взгляда от земли, спешили по своим делам и не подозревали, что причастны к чуду. Ведь разве то, что совершается каждодневно, не перестаёт быть чудом?
А солнце дарило тепло всем, без разбора.
— За пределами замка можно увидеть места куда более красивые.
Негромкий голос Джерарда пробудил меня от бездумной неподвижности, и я поняла, что улыбаюсь, обратившись лицом к солнцу, и по щекам струятся тёплые капли, точно небесное сияние растопило лёд в моих глазах.
— Ну же, не стоит бояться сделать шаг, леди.
Так, по-прежнему рука об руку, мы вышли за ворота.
Дорога лежала меж травами обронённой лентой. Сколько раз провожала я тоскливыми глазами, как дедов отряд уводит вдаль белая лента, и как холодным тяжким камнем ложилось на грудь отчаяние… И вот сама повторяю их путь, и на душе легко и радостно, так, что даже становится вдруг страшно — я не привыкла быть счастливой и жду расплаты за незаслуженный дар. Нет сомнений, что незаслуженный: верно, мгновенья счастья достались мне по ошибке, назначенные кому-то более достойному… да беспечный ангел, что нёс их на золотом подносе, ненароком обронил по дороге, заслушавшись райским пением, и пригоршня радужной пыльцы упала мне на душу.
Но вскоре оплошность вскроется, крылатого мальчишку накажут суровой отповедью, а взамен чудесного подноса вручат заплечную суму, из которой станет раздавать он, понурив кудрявую голову, болезни и горести — такого-то добра в избытке сыплется на землю, мудрено ошибиться. Отмерят и мне невзгод, зачерпнув щедрой мерой, чтоб и воспоминанья не осталось о нечаянном счастье…
Но пока и всеведущие обитатели заоблачных высей не прознали о незадаче собрата, и крылатый гонец спешит к неведомым счастливцам, напевая небесную мелодию. Пока ладонь моя лежит в руке Джерарда — чужака, язычника, наёмника, чья верность и расположение ко мне оплачены отцовским золотом… неизвестно даже, человека ли. Рука его горяча, тверда и надёжна, как замковая крепь, но защита его рук желанна.
Отворачиваю лицо, пряча улыбку. Пока он рядом, и больше ничто не важно.
*локоть — здесь старинная мера длины, по разным оценкам равнялась от 38 до 47 см.
3
В то лето тепло надолго задержалось в наших краях, зима же припозднилась и была похожа скорей на осень. Природа словно повинилась за недавние беспримерные холода, а я с благодарностью принимала нечаянную щедрость тихих дней, как и молчаливое попустительство отца. Он покуда не изменил своего слова, а я избегала лишний раз попасться ему на глаза, напомнить своим видом о перемене решения. Джерард уверял, что для меня нет опасности выходить за ворота замка, и до сей поры не ошибался, а я всецело ему доверилась, но отец мог рассудить иначе.
Как бы то ни было, траву уже укрыло жёсткое серебряное шитьё заморозков, а прогулки наши продолжались невозбранно.
В те часы я забывала, что на свете живут люди, помимо нас. Что есть отец, в чьей воле сделать так, чтоб я забыла о солнечном свете, и есть ненавидящая падчерицу Блодвен, и по-прежнему скрипит, перемалывая свежие кости, колесо власти… Тогда в моём мире алмазной россыпью блестел первый снежок, и в каждой снежинке, множа сияние, отражался щедро расточаемый свет.
