— Отстань от мальчика, — услышала я снова знакомый голос из темноты. Туда свет не доставал. — Иди сюда, ко мне, брат Валер, у меня бумага есть и перо, помолимся… Мне сейчас только молитва и поможет.
Я поднялась. Нога заныла, Мишель просительно посмотрела на меня, но не встала следом: молитва, наверное, была делом интимным, только указала мне, куда идти. И я пошла, переступая через руки и ноги, считая людей и вещи, оценивая размер убежища.
Маленькое. И много вещей. Тюки, свертки. Все это они тащат с собой или оно здесь было? Сомнительно, тогда этот дом разграбили бы в первую очередь. Пока я шла, донеслось активное шевеление и следом характерная вонь, и я поняла — вот кто-то не вытерпел. Прочие не сказали ни слова, тоже привыкли за эти дни и относятся как к неизбежному. Плохо: не в эстетике и приличии дело, а в антисанитарии.
Я насчитала человек десять, прежде чем добралась до угла и смогла рассмотреть крупного, статного мужчину. Он чем-то чиркнул, зажег свечу. Рядом с ним не было никого, одни тюки, и на одном покоилась перемотанная грязными окровавленными тряпками искалеченная нога.
Мужчина указал мне сесть рядом с ним. Я послушалась. Хотя бы узнаю, как молятся, если мне повезет, узнаю, потому что он подаст мне пример. Если удача будет не на моей стороне — меня вышвырнут. Есть здесь боги? Так помогите мне.
— Садись, брат, поговорим с Молчащими, — предложил он. — Кто видит, тот знает, кто знает, тот знак подаст, — и он приложил руку ко лбу.
С ним тоже все очень плохо. Лицо горит, и пока мужчина в трезвом рассудке, но долго ли еще он протянет, неясно. Я тоже приложила руку ко лбу и постаралась рассмотреть его ногу. Нет, даже опытный хирург не смог бы для него ничего сделать. Пальцы ноги казались практически черными. Я, имея понятие лишь о первой помощи в критических ситуациях, лишенная даже стерильных перевязочных средств, абсолютно бессильна.
Мужчина зашуршал бумагой, заскрипел пером. Он выводил что-то, я думала: какой бы тут ни был язык, я его понимаю, а что насчет письменности? Но он закончил писать, протянул мне вначале перо, затем лист бумаги — плотный, желтый, рыхлый, — и поднес поближе свечу.
Я взглянула на каракули, заранее готовая к тому, что ни черта не разберу. Но нет, я легко сложила незнакомые знаки в слова и поняла смысл. И потому смотрела на лист, не поднимая головы и думая, что ответить.
«Бегите отсюда, моя госпожа. Они вас не пощадят».
Он узнал меня? Или понял, что я переодета? Что мне грозит, если меня разоблачат? И знаю ли я, та, которая я из этого мира, этого обреченного человека? Он протягивал мне теперь и заляпанную чернильницу, подталкивал к ответу, а я никогда в жизни не держала в руках перо и не понимала, как писать эти буквы.
Вышло так же механически, как и чтение.
«Мне некуда бежать».
Отличный ответ — исчерпывающее отчаяние. Быстро, пока мужчина не выхватил у меня лист, я дописала: «Что с вашей ногой?».
Он забрал у меня бумагу, покачал головой, кивнул чуть заметно в сторону двери. Потом приложил ладонь к губам — новый знак, надо запомнить и попытаться понять, когда какой жест делать, — поднес бумагу к свече и уничтожил улики.
— Вам никто не может помочь? — спросила я, имея в виду его ногу.
— Разве целитель, брат Валер, — улыбнулся мужчина. Как его имя? Он не назвался, значит ли это, что он знает меня, а я должна знать его? Спросить казалось безумием, он может моментально решить, что обознался, и выдать меня. Меня не пощадят — я чем-то прославилась? Чья-то родственница? Он принял меня за другого человека?
С другого конца убежища донеслось недовольное бурчание, близкое к серьезной ссоре. Голоса были тихими, но очень злыми, принадлежали мужчине и женщине, и я увидела, как Мишель перебирается ближе ко мне в поисках защиты.
— Тихо там! — Рош оказался рядом со спорщиками, и они сразу утихли. — Хотите, чтобы нас тут нашли? Жить надоело?
— Мы сдохнем с голоду! — громко возразила женщина, и я услышала звук пощечины, а затем плач ребенка.
— Рот закрой, — угрожающе посоветовал Рош. — Или выкину вон на улицу, там сдохнешь от чего-то другого. И ублюдка своего заткни, пока он нас всех не выдал.
Снова наступила тишина, вонь дерьма усилилась — кто-то воспользовался моментом. Мишель взяла меня за руку, я сидела и пыталась понять, что мне делать.
Выводить всех отсюда — не вариант. Сидеть здесь — еще большее безрассудство. Сюда обязательно доберутся, вопрос — когда. Запертое помещение — нужно заглянуть, и пусть дверь выглядит солидной, это совсем ничего не значит. Будем сопротивляться, кто знает, могут вызвериться и поджечь.
Город вообще могут сжечь, и мы сгорим вместе с ним. Пусть неумышленно, но одна искра, поднимется ветер, и я воочию увижу то, о чем читала в исторических книгах. Что еще грозит тесной компании людей, если исключить смерть от жажды и голода, поножовщину и нападение? Болезни, от которых спасения нет. Мне сложно было сказать, какой это век, я плохо разбиралась в одежде и мода могла отличаться от известной мне. Но медицина как наука, которая могла помогать, а не калечить или продлять мучения, начала развиваться в середине девятнадцатого века. То, что я вижу, не похоже на наш девятнадцатый век.
Я слушала звуки улицы. Если бы не слова Роша, что скоро рассвет, и не яснеющее небо, которое я видела своими глазами, то догадаться, что время суток сменилось, я не смогла бы. Ни цокота копыт, ни скрипа телеги, ни голосов. Я бы сказала, что по сравнению с ночью стало спокойнее, и это меня озадачило. Почему? Ночью меньше людей, проще скрыться, крестьянам и мародерам бояться нечего, если только друг друга. Стало быть, восставшие и те, кто решил воспользоваться ситуацией в городе, избегают друг друга и прямых столкновений? Силы их неравны или цели разные?
Я кивнула Мишель и мужчине. Он сидел, откинувшись на стену, прикрыв глаза, и ровно дышал. По лицу его шли темные лихорадочные пятна.
— Позаботьтесь друг о друге, — прошептала я. — Это Мишель, и ей очень нужен кто-то рядом, — обратилась я к мужчине, надеясь, что он в сознании. — Побудьте с ней, брат мой.
— А ты куда? — всхлипнула Мишель. — Не уходи, мне одной страшно!
— Ты не одна, — я погладила ее по голове, подумав, что монаху — можно. — Только держитесь друг друга, и можете помолиться.
Мужчина открыл глаза.
— Меня зовут Фредо, — сообщил он, — не бойся меня, Мишель. Перед братом святым как перед Молчащими я клянусь, что не причиню тебе зла… да и не мог бы, даже если бы и хотел, — он показал пальцем на свою ногу, и Мишель ойкнула и прижалась ко мне. Нежности нежностями, но мне было некогда заниматься утешением сирых.
Я поднялась и отправилась в обратный путь через тюки и тела. Рош сидел на каком-то мешке, глядя на меня зверем. Куда пропал благостный старичок, я не гадала. Чем-то кто-то его разозлил, и еще: почему этот человек здесь главный?
— Что ты бродишь, — заворчал Рош на меня. — Голодный? Свежака по твою святую душу не завезли. Отхожее место там, — он махнул рукой, — в самом темном углу. Чего тебе еще надо?
Я села рядом. Просто расчет: или Рош не решится нападать на монашка, или то, что меня за него приняли, мне не поможет.
— Что здесь происходит днем? — негромко спросила я. Лучше, если прочие меня не услышат. — Почему вы перебегаете ночью? Из города нужно выбраться как можно скорее.
— Вот дурной. Давно от настоятельской юбки отклеился? — незло буркнул Рош. — Ночью грабят и убивают. Днем грабят и убивают. Ночью темно, днем ясно.
— Днем грабят и убивают больше? — прищурилась я. — Сейчас тихо. Как будто сейчас и есть ночь.
— Ты чего от меня хочешь? — завопил Рош, но шепотом. Наверное, полагал, что меня это напугает. — Чтобы я тебя вышвырнул? Или в дерьмо носом ткнул?
— У нас нет еды. Нет воды. Мы сидим среди дерьма, среди нас раненые, — перечисляла я, прямо глядя в глаза Рошу. — Некоторым, наверное, уже не помочь. Среди нас дети и женщины. Ты хочешь как лучше, ты хочешь, чтобы все были живы и в безопасности. — И дальше я применила тот козырь, какой была и должна. — Ты взял на себя ответственность за них, тебе отвечать за них перед Молчащими. Так скажи, почему вы крадетесь ночью, а не выходите днем, на рассвете, когда никого на улице нет?
