Если бы я только мог избежать того, что предстоит сделать. Если бы мог спрятать Габриэллу здесь и укрыть её от всего, что ей придётся пережить… Я бы многое мог отдать, чтобы…
Даже мысленно не хочу произносить эти слова. Я замаран с головы до ног, однако до сих пор не готов признаться, насколько влип. Положение ухудшается тем, что, хоть я давно оставил прошлое там, где ему положено быть, оно вновь просачивается в мою действительность, и если я снова разочаруюсь в себе, то уже бесповоротно.
Собираю волосы в пучок, затягиваю их резинкой и только потом вновь смотрю в отражение. Несколько коротких прядей выбились и падают на лоб. Теперь на висках видны свежевыбритые борозды — по три линии с каждой стороны: сверху — самые короткие, над ухом — длинные. Каждая линия символизировала когда-то данные обеты: отстаивать правое дело, защищать свою семью и братство, служить человечеству. Красивая философия. Высокая концепция. Вполне закономерно, что она оказалась нежизнеспособна.
Я продолжаю рассматривать своё отражение. Да, это точно, как в прежние времена. Не хватает только отстричь волосы, и я вновь стану Чёрным монахом…
Упираюсь руками в белоснежную раковину и вперяюсь взглядом в собственное отражение. Чёрные глаза сверлят меня самого зло и презрительно. Я привык к уничижительному взгляду совести — иного давно не жду.
«Раны не только на твоём теле. Дух болен. Глубоко, гораздо глубже, чем видно глазам, запрятан мрак. Темнота налетала не раз и порывисто, как ветер, словно паутинку, она разрывала сущность — калечила саму душу. И это даже не рана, это как болезнь, только не для тела — для духа».
— Род проходит и род приходит, а земля пребывает вовеки, — шепчу я, не отрываясь от собственного отражения. — Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит… Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь…
Шумно выдыхаю: слова даются гораздо тяжелее, чем я ожидал. Каждый произнесённый звук вынуждает меня окунуться в прошлое, а потом вынырнуть из него вновь. Чтобы продолжить путь.
— Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, — продолжаю я, — и нет ничего нового под солнцем… Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после.
На раковине лежит маленький пузырёк. Он вставлен в металлическую форму, чтобы не разбился, но сверху есть просвет и видно, что флакон наполнен светлой жидкостью почти до краёв. Ромашка, валериана, мелисса и ещё пара-тройка растений. Смесь трав, которая спасла Габриэлле жизнь.
Я несколько минут задумчиво смотрю на пузырёк, не решаясь взять его с собой. Кажется, стоит мне его коснуться, и я признаю, что всё потеряно. Признаю, что я проиграл.
«Боже мой, сынок, на что ты решился ради этой девочки?»
Рывком я хватаю пузырёк, кладу его в карман и выпрямляюсь в полный рост.
На мою ленту приходит сообщение. Конечно же, в такой день как же без напутственного слова?
«Дэн. Плевать, что старый кретин устроил всё это прямо сегодня. Мы готовы. Надеюсь, Алан тебе передал. Мы с вами. Всё получится. И будем молиться, что до плана № 3 дело не дойдёт. С Богом!».
Даже если каким-то чудом я не попадусь Бронсону… В любом случае… Что я наделал?..
Я уже привык к страшным снам, но сегодня воспринимаю каждое воспоминание так остро, что в груди как будто бушует пламя. Оно стремительно поднимается, обжигая горло, и даже если бы я хотел закричать, у меня не получилось бы издать ни звука. Я могу смириться с тем, что буду вечно нести груз прошлого, что никогда не смогу оправиться до конца. Но я не могу смириться с тем, что должен пережить нечто похожее вновь. В этот раз я не могу допустить ни единой ошибки. Ne varietur.
«Встреча с прошлым — вот, что пугает тебя сильнее всего остального».
Не только слова, но и уверенность, с которой Марвин Вуд произнёс их, врезались в мою память навсегда.
Медленно поднимаю взгляд и смотрю на собственное отражение.
— Я бы мечтал обрести покой, — говорю шёпотом, — и постигнуть Твою мудрость. Но я больше не верю в неё.
Эти слова произнести легче всего. Потому что это правда. Но больше мне не к кому обратиться, кроме старого Бога, и я покидаю эту комнату, чувствуя, что вера не наполняет меня, как прежде, но концентрирует мой гнев. И я знаю, что в ответственный момент она меня не подведёт.
Бесцеремонно распахнув дверь и втиснувшись в ванную комнату, Дана приваливается к стене, складывает на груди руки и придирчиво осматривает меня с головы до ног. По глазам вижу, как сестра доли секунды пытается совладать с собой, но, как всегда, уступает под натиском собственных эмоций и выпаливает:
— Вспомнил своего Вездесущего? Всё так серьёзно?
Я был готов, поэтому мой голос звучит бесстрастно:
— Будем надеяться, что до этого не дойдёт.
— Ты — последний из своего рода. Несомненно, внешним видом привлечёшь много внимания. Бронсон отдаёт себе отчёт?
Я усмехаюсь, но совсем не весело:
— Именно на это он и рассчитывает.
Тёмные глаза Даны, похожие на мамины даже больше, чем мои, округляются, когда сестра догадывается.
— Ааа, генерал хочет показать, как он крут, что даже такой, как ты…
Она хочет сказать: «Встал на его сторону». Это правда, и я не хочу её слышать, поэтому прерываю сестру:
— Дана.
Смотрю на неё строго. Мы молчим некоторое время, в течение которых тёмные глаза зло буравят меня.
— Путь монаха когда-нибудь погубит тебя. Надеюсь, я этого не увижу.
— Ты определённо меня переживёшь, — парирую с готовностью, и мы снова испепеляем друг друга взглядами. Но потом Дана смягчается, когда произносит:
— Будь осторожен.
Не поддаваться нежному взгляду гораздо сложнее, чем гневному, но я пытаюсь не сдаваться.
— Я всегда осторожен.
— В Шахте безопасно не бывает.
— Безопасность для Шахты — это всё, — возражаю упрямо. — Её владельцу не нужны проблемы с законом так же, как и людям, которые приходят туда окунуться в омут грехов.
— Владелец?! — Дана морщится, как будто съела дольку не самого сладкого мандарина. — Не смеши меня, Дэн: Оскар Флорес беспокоится только о собственной выгоде.
— Да, именно благодаря этому он и сколотил состояние.
— Не нужно много ума и чувства самосохранения, чтобы «колотить» то, что тебе и так досталось от богатеньких родителей.
Я приподнимаю брови.
— Нам ли с тобой об этом судить?
Дана делает глубокий вдох, а потом отвечает:
— В любом случае, дело ведь не только в том, что в Шахте не действуют камеры динатов. Да и для тебя это не проблема, — мы одновременно усмехаемся, но Дана вновь становится серьёзной: — Дело в том, что там не действуют и законы здравого смысла.
— Удачное выражение, — хвалю я и добавляю, — однако там можно отдохнуть, ни о чём не беспокоясь.
— И часто ты там отдыхал? — с вызовом спрашивает сестра.
— Реже, чем ты, — соглашаюсь искренне, и она мрачно посмеивается:
— По-моему, ты слишком приукрашаешь.
— Сама знаешь, определённые правила нужно соблюдать.
— Да, да, да, — Дана поднимает руки, словно сдаваясь, — не устраивать конфликтов, не критиковать и, не дай бог, призывать к свержению власти.
Её взгляд прожигает меня насквозь.
— Хочешь сказать, ничего из перечисленного мной ты делать не планируешь?
Я тяжело вздыхаю и оправдываюсь совсем уж наивно:
— До сих пор там не случалось серьёзных стычек.
— «До сих пор» — важные слова, — грустно улыбается Дана. — До сих пор в Шахте не было тебя.
Мы ходим по кругу: давно пора завершать эту бессмысленную словесную перепалку.
— Ты задержалась, — говорю как можно строже, вперив взгляд в собственное отражение и смахивая с плеч несуществующие пылинки, но в то же время поглядывая на Дану, и в какой-то момент она ловит мой взгляд, и мы оба начинаем улыбаться.
— Гонишь сестру? — спрашивает она, изогнув бровь. — Вот так прямолинейно?
