Несмотря ни на что, на очевидность ответа, я хотела спросить, почему он проявил такое участие к моей матери, несмотря на то, что у неё были отношения с богатым "напыщенным идиотом", но всё же сдержалась. И так понятно.
— Какой особый дар у неё был?
— Сочетание огненной стихии и потрясающее видение плетений. Она могла исцелять, могла убивать, причём так, что это было бы незаметно остальным.
Про «убивать» он сказал более чем легко, надеюсь, это только предположение…
— Но было и ещё кое-что, верно? Не можете сказать?
— Не имею права. Даже если бы и мог… Это совершенно не то, чем тебе нужно забивать голову. Мне жаль, что ты оказалась здесь, но, повторюсь, многое изменилось, никто не будет тебя искать и пытаться использовать. Однако если что… знай, ты всегда можешь ко обратиться за помощью или за советом, Джейма Менел. Всегда. В память о Корнелии и… просто так. И ни на что не соглашайся.
Уже согласилась. И отчего-то обращаться за помощью к нему пока желания не возникло.
— Вы не хотите попробовать её… найти? — не удержалась я.
Сэр Джордас обвёл глазами пустую аудиторию, задержался на круглых ручках встроенных шкафов, будто пересчитывая их. Уставился на бурое лёгкое — и то "задышало", повинуясь его безмолвному приказу. Для кого-то волшебство. Но я-то отчётливо видела тонкую вязь плетений, которые профессор выстраивал, мастерски сплетал. Тишина снова начинала давить на уши, пауза затягивалась, и я, разозлившись, внезапно разом оборвала всё. Натянутые нити лопнули. Нет, не просто лопнули — растворились, исчезли, словно… словно в этой комнате и вовсе не творилось никакой магии. Пульсирующие движения лёгкого прекратились, но это было не единственным изменением: стазис тоже прекратил действовать, как и ещё парочка поддерживающих заклятий, и извлеченная несколькими днями ранее плоть стремительно начала темнеть, гнить, источать омерзительный запах.
— Возможно, ты сама ответила на свой первый вопрос. Что касается второго… Прошло больше двадцати лет. Наверное, если бы она хотела, она нашла бы меня и связалась каким-то образом. Я все эти годы никуда не уезжал. Впрочем… один раз Корнелия мне написала. Это было незадолго до её встречи с твоим отцом, я полагаю. Возможно, тогда они её нашли.
— Кто они?
— Возможно, для меня это всё уже не имеет значения. Я почти двадцать лет думал, что её больше нет, — сэр Джордас соскочил со стола. — Отрадно, что ошибался, но теперь это всё уже не важно.
Я вспомнила, как крепко он прижимал меня к себе после обморока, голос Алахетина, увещевающего отпустить адептку. Не важно ли? Но он действительно собрался уходить…
— Подождите! — я запаниковала, второго приступа откровенности от профессора можно было не дождаться, особенно, если дать ему время осмыслить наш разговор и сделать неутешительные для меня выводы. Сама к нему подошла и коснулась руки, сжала пальцы на его предплечье.
Сэр Джордас покосился на меня с сомнением.
— Вы говорите, что всё закончилось, но Лен… Леннард Вейл. Он же погиб. Его убили, прямо здесь, в Академии!
— Это самоубийство, — сэр Джордас осторожно освободился от вцепившейся в него меня, шагнул вперёд, однако всё же остановился у дверей.
— Я была там, — сказала, твёрдо решив ничего не говорить о Ларсе, не привлекать к нему лишнего внимания. — На крыше женского общежития. Я… нашла верёвку, которую Лен взял с собой, чтобы спуститься. То есть, он планировал спуститься. Не знаю, правда, зачем вообще туда поднимался, но…
Сэр Джордас обернулся, резко, и теперь уже он ухватил меня за плечо, сжал так, что я едва не двинула ногой ему по колену.
— Доучись спокойно, Джейма, не лезь никуда, не высовывайся, просто — доучись.
— А потом что? Закончу Академию, буду работать в том же Тароле — для кого, для чего? Или вы предлагаете мне сразу выйти замуж и ничем по жизни не заниматься?
— Когда я смотрю на тебя, — неожиданно сказал сэр Джордас, будто и не слыша моих слов. — Я понимаю, что даже если она умерла, то не целиком. Не вся. Не по-настоящему. Ведь есть ты… Джейма.
Он ушёл, оставляя меня, растерянную и злую, со снятыми печатями — впрочем, что в этом толку в стране глухих и немых? Не с кем поговорить, некого выслушать.
Если бы только я могла узнать, что же на самом деле случилось в прошлом моей матери. Если бы я могла…
Глава 47. Прошлое
/прошлое/
— Корнелия! Корнелия, Нел, Нелли…
Голоса доносятся будто издалека. Или это один голос?
Не знаю. Не хочу ни о чём думать. Голова раскалывается, живот тянет, и я с огромным трудом удерживаю руки на месте: хочется потрогать, пощупать собственное тело, просто для того, чтобы убедиться в его целостности и наличии. Но я держусь, имитирую глубокий обморок.
Странно. Как всё странно. Всю жизнь меня преследовало ощущение некой собственной избранности, исключительности, вероятно, из-за потери дара в детстве и негласного родительского запрета обсуждать это, а также вызванное этим не менее угнетающее чувство бесконечного одиночества. И вдруг, когда я оказалась в действительно сложной ситуации, нашлись люди, готовые рискнуть собственным благополучием и прийти мне на помощь. Люди, у которых нет особого повода испытывать ко мне симпатию, и, тем не менее — они мне помогают. И я не одинока. Не настолько, как мне казалось.
"Надо было довериться Энтони", — царапает запоздалая горькая мысль. Надо было. Надо.
Не знаю, почему, но я этого не делаю. То ли действительно потому, что не хочу его подставлять под удар, то ли на то есть другая причина, но…
— Нелли, — руки Энтони, сжимающие мои, я узнаю и с закрытыми глазами. — Нелли, что случилось, как ты, что…
"Прости меня, — говорю я мысленно, не зная, кому адресую эти слова: Джеймсу или его отцу. — Простите меня оба, пожалуйста".
Открываю глаза и вижу его, голубые, светлые и чистые, как небо, глаза — какое банальное сравнение, но он действительно слишком чистый, незапятнанный никакими душевными терзаниями, словно бесконечно далекий от земных хлопот небосвод. И в этой незапятнанности его привлекательность — и слабость одновременно.
Холодные губы Энтони Фокса касаются моего лба, не менее холодного. Пламя — ослабевшее, притихшее, тихонько дёргается на кончиках пальцев. Хочет согреть его и меня. Нас.
— Его больше нет, Эн, — тихонько говорю я, и слёзы катятся по щекам, такие мёрзлые, почти что совсем настоящие. Когда я плакала последний раз? Не помню. — Нет Джеймса.
Нет. Но он будет. Должен быть! Должна же я хоть на что-то сгодиться.
Энтони что-то говорит мне в ответ, успокаивающее, бессмысленное, наверное, ласковое и ободряющее, что-то совершенно лишнее и ненужное. О том, что это ужасно, но всё наладится, изменится, что мы будем вместе, что у нас непременно будут ещё дети, как минимум трое, что всё будет хорошо, просто замечательно, и единственная сложность, с которой мы столкнемся — выбор имени для третьего. Всё плохое забудется, всё будет хорошо. Когда-нибудь, очень скоро. Непременно…
Я держу его за запястье, считая пульс, мысленное перечисление цифр помогает успокоиться.
— Оставь меня, пожалуйста, — шепчу я, надеюсь, выходит достаточно жалостливо и в меру трагично. — Оставь. Я хочу побыть одна. И не надо стоять под дверью, я… я всё равно тебя почувствую. Иди на занятия, не волнуйся, я… в норме. Просто расстроилась, просто… просто нужно осмыслить произошедшее и ближайшее будущее.
— Нелли, — Энтони чуть отстраняется, пытливо смотрит на меня, а я наконец-то вижу его побледневшее лицо целиком. — Нелли, что произошло, почему это случилось? Как? Когда? Это как-то связано с твоей… твоей стажировкой в столице? Ты же не всё мне рассказала, верно?
— Я очень устала, — говорю я и закрываю глаза, не в силах выдержать его взгляд. — Завтра. Поговорим обо всём завтра. Не волнуйся. Уходи.
Но он не уходит, никак не хочет уходить, а время на исходе, и я почти кричу, снова ощущая, как напрягается скованный магическими плетениями низ живота, и боль отдаётся в рёбра.
