Не имея возможности даже прикоснуться к ней.
Она покачала головой и снова потянулась к двери.
– Эмма...
– Тихо, Эндрю. Я не мертва – но, правда и то, что я не совсем жива сейчас. Я здесь, с тобой, и со всеми другими.
Он с мгновенье смотрел на нее, а затем кивнул.
– Ты привела ко мне мою маму.
– Она хотела прийти.
Он кивнул.
– Она была расстроена.
– Да. Она была очень-очень расстроена. Я думаю, возможность увидеться с тобой все же сделала ее немного счастливее. Теперь, дай-ка мне попробовать.
В этот раз, когда ее рука потянулась ладонью к двери, она продвинулась. Дюйм между ее рукой и поверхностью двери начал медленно-медленно сокращаться. И, как раз, когда ей это удалось, она почувствовала, что ее руки начали покалывать и болеть. Это было знакомое ощущение, но усилившееся, когда она продолжила.
Она повесила фонарь на локоть и освободила вторую руку. Она и второй рукой уперлась в барьер, и он продолжила медленно сдаваться. Пот катился вниз по ее шее, хотя она чувствовала его как-
то очень удаленно.
Дюйм стал половиной дюйма, а затем четвертью, одной восьмой, одной шестнадцатой. Каждое крошечное сокращение требовало больших сил, и она брала силу, которая была вокруг, будто вдыхая и выдыхая ее через свои руки.
Но когда она – в конце концов – коснулась двери, она осознала. Она чувствовала ее и то, что лежало за ее пределами, так ясно, будто видела. Она услышала слабые, приглушенные крики за спиной и поняла, что то, что она могла почти видеть, они могли видеть ясно.
Они показали ей это, и это отняло у них силу голоса, приглушая их.
Она сильно толкнула.
Дверь медленно сдавалась, борясь с ней за каждый дюйм.
Но это удавалось и когда это произошло, она возобновила свои усилия, потому что она видела то, что видели они: свет, ощущение комфорта, дома, нужности. Ощущение прекрасного простого места.
Она почувствовала это резко, как удар и слегка качнулась назад.
Это было как самые лучшие моменты любви Натана, и что-то прорвалось в ней, потому что она думала, что все закончилось навсегда, а на самом деле ужасно хотела ощутить снова. Достаточно сильно, чтобы удерживать дверь, не смотря на силу, которая этому противилась. Пока она боролась. Она почувствовала, что мертвые начали проходить. Эндрю был первым у прохода, и это порадовало ее, но он был только первым.
Другие тоже проходили мимо.
Она не могла сосчитать их. И не пыталась. Она боролась с дверью, и знала, что все, что ей нужно было сделать, это удерживать ее открытой достаточно долго. Она не знала, сколько мертвых успеет пройти. Не все, если только она не сможет широко распахнуть эту дверь и убрать все ограничения.
Но она не должна была этого делать. Все, что ей было нужно, это удерживать ее достаточно долго, а затем?
Она тоже могла пройти.
Она могла пойти к свету, и миру, и отсутствию боли и потерь, она могла найти комфорт там, могла отбросить все горе, нечувствительность, всю ужасную серость, вину и гнев, которые омрачали последние месяцы ее жизни.
– Эмма!
Это было бы настолько легко. Это было бы гораздо легче.
Последний человек проскользнул мимо, а ее руки болели от усилий и холода. Она знала, что исчерпала все силы; никого не осталось, что бы дать ее ей. Но она могла...
Могла пройти. Но Натана, она знала, не было там. Его не было среди мертвых; она узнала бы его где угодно. Его имя, его лицо, звук его голоса. Даже если бы она не могла коснуться его без холода. Она могла бы пройти через эту дверь, и он остался бы пойман в ловушку здесь, а она провела бы целую вечность без него.
И она подумала, что будет мертва, и она не должна будет беспокоиться.
Она сглотнула, ее пальцы соскользнули, и она продвинулась на дюйм вперед.
И тогда, ясно как звонок, она услышала знакомый тихий голос, полный неуверенности и страха, запечатленных в каждом слове.
– Эмма, я не хочу, чтобы ты умерла. – Голос Майкла.
Она знала, что он будет волноваться, что он находился в таком состоянии, когда только шаг отделяет от реальной паники, и она знала, что если бы она прошла через эту дверь – один короткий шаг, всего минута – он понял бы что то, что он хотел, не имело значения.
Она не любила Майкла так, как любила отца. Она не любила его так, как любила Натана. Но она взяла на себя ответственность любви за него и, плача, позволила двери закрыться. Когда она сделала это, пришло понимание, что Марии Копис пришлось сделать тоже самое.
Закрываясь, дверь хлопнула с такой силой, что должна была выпасть, и, пока Эмма наблюдала за ее вибрацией, на ней появились глаза.
Появились оттененные темные глаза, сверкающие как опалы. Они были не – совсем – человеческие, хотя что-то в них говорило, что возможно когда-то были, округленные от усилия и, показалось Эмме, страха.
– Я убью тебя за это.
Она услышала голос и поняла, что уже второй раз слышит его.
Первый раз был в доме Эми, когда Эрик разговаривал с изображением в зеркале.
Она должна была испугаться. Позже, возможно. Прямо сейчас она чувствовала слишком сильное горе, и когда она открыла свои реальные глаза, она плакала. При всех. Она даже не нашла сил сказать всем, что она в порядке.
Эрик отвез ее домой. Она оставила его у дверей, когда появился Лепесток глупо и громко лая. У нее закончились молочные кости, да и кормление Лепестка было совсем не тем, что ей было сейчас необходимо.
Но нужно ей было или нет, она должна была накормить его, и она пошла на кухню и нашла банку собачьих консервов, открывалку и его миску.
– Эмма.
Она подняла глаза и увидела Брэндана Холла, стоящего в кухне в таком месте, где он никогда не мог стоять реально. Она оправилась только, чтобы отвернуться прочь. Что она и сделала, но когда она снова повернулась к своему отцу, ей словно снова было восемь. Ей нечего было ему сказать, а он ждал.
– Ты не ушел, – прошептала она, как только голос вернулся к ней.
Он покачал головой.
– Пока дверь закрыта, – сказал он ей голосом полным тревоги и какой-
то теплоты, смешанной с гордостью, – я остаюсь.
– Почему? – Она должна была спросить, потому что уже так близко подошла к тому, чтобы не остановиться, и, в конце концов, осталась жива.
– Росток, – сказал он тихо, и Лепесток поднял голову и гавкнул. Это было не "чужие-люди-возле-входа" гавканье, которым он обычно оповещал, а робкое и нерешительное.
Брэндан Холл наклонился и погладил собаку по голове. Его рука прошла через шерсть, и он нахмурился.
– Потому что, – сказал он дочери, совершенно не глядя на нее, – ты здесь.
Она кивнула, а затем, почти не видя, потянулась к нему и он обнял ее.
