собой дверь и только тогда услышала, что кто-то плещется в умывальной. Шокировав Софью парой не самых приличных в обществе слов, я опустилась на колени и приникла к замочной скважине.
— Ты просто… просто… — захлебнулась от возмущения Софья. — Подсматривать в замочную скважину? Тебя увидят!
— Козочка, нищей отщепенкой ты нравилась мне гораздо больше, — процедила я, разглядывая в крохотное отверстие коридор. — А когда стала невестой князя, пусть негласной, зазналась. Девчонка… барышня, обыгравшая Ветлицкого, была прекрасна, а сейчас ты светская мармозетка, к тому же ханжа. Отстань. Скажи лучше: чуешь, чем пахнет?..
Не видно мне было ни черта, не слышно тоже. Неприметная юбка, но женщина невысокая, Ветлицкий в мундире, похоже, парадном. Я смаргивала выступившие от напряжения слезы и пыталась по положению тел понять, что происходит. Не выходило. Женщина говорила совсем тихо, Ветлицкий чуть громче, но я все равно ловила одни обрывки.
— …покушение состоится, и… императорского величества чувство…
Если повезет, то женщина потом захочет проведать пустой, как она думает, туалет. И откуда опять несет проклятой пихтой?
— …ждем… преследовать. Жалованье… насколько вы мне полезны.
Женщина развернулась, и я потеряла ее из виду. Я потерла глаз, а когда припала к скважине, Ветлицкий тоже ушел.
— Софья Ильинична?
Каролина Францевна закончила намываться и стояла, нависнув надо мной, сочувственно смотрела. Рукава ее платья были мокрыми, а от рук разило пихтовым маслом.
— Что с вами, дорогая моя?
— Шпилька, — я, обезоруживающе улыбнувшись, наклонилась и повозила рукой по полу. — Найдет кто-то из девочек…
— Ну ничего же не случится, даже если найдут! — всплеснула руками Штаубе. — Поднимайтесь, милая, нехорошо, если вас вдруг увидят.
Я удачно покраснела, встала и выпрямилась. Каролина Францевна, покачав головой, вышла.
— Что с тем несчастным человеком, тещей и козой?..
Погоди ты с козой… Зачем я нырнула в туалет для пансионерок, понятно, но зачем сюда зашла Штаубе? Чтобы ее никто не засек, потому что воспитанницам разрешают покидать урок в самых крайних случаях, например, когда вот-вот произойдет постыдная неприятность с девочками старше тринадцати лет. А почему Штаубе так было важно, чтобы ее никто не засек?
Она делала что-то, о чем никто не должен был знать.
Мыла руки.
— Пихтовое масло заказал Алмазов, — сказала я, глядя в пустоту, — но Алмазов добровольно уехал. Мог он бутылочку просто отдать? Бесспорно. Но если Аскольд считал, что масло куплено для Алмазова, потому что Алмазов его об этом попросил?
— Миловидова? — сразу предположила Софья. — Она плескает себе в питье, чтобы скрыть запах. Или кто-то заправил лампу. Пихтовое масло хорошо при простуде…
— Лампа, козочка. Масло горючее.
— Ты только что об этом узнала?
Нет, козочка, я только что поняла, зачем его покупали. Отбросим Миловидову и ее пьянство, и никто в здравом уме не станет жечь лампу с пихтовым маслом в общежитии. Соседям не придется по вкусу еловая вонь, а где этот запах никто не заметит, особенно сегодня?
— Козочка, тебе нужно спрятать важное письмо. Куда ты его положишь?
— К «Сладострастной поэме»? Ее до сих пор никто не нашел…
Алмазова говорила про жидкий огонь. Как я ее поняла? Превратно. Я рассказывала об извержении вулкана, всем было интересно, а Алмазова промолчала и не поправила меня, но при мне она молчала бы даже под пытками.
Бедная кроха, у меня не было шансов ей помочь. Алмазова была уверена, что брат замешан в заговоре, а еще в заговоре замешана я, а на самом деле?
Это не на Ягу она смотрела со страхом, когда Штаубе вышла во двор и сообщила, что меня ждет начальница и она зла. Штаубе заменяла хворую Калинину, заменяла долго, назначая девочкам любое наказание, какое полагала нужным. И не Алмазов, конечно же, диктовал Анне письмо. Я решила, что он дурак и не проверил, что нацарапала Анна, но это я оказалась дурой с поспешным выводом. Штаубе заставила Анну написать письмо, опасаясь своих ошибок, и почерк свой она не хотела выдавать. Неплохо, но на всякого мудреца довольно простоты.
— Умопомрачительно интересно, но зачем это все? — хмурясь, недоверчиво поинтересовалась Софья. — Ты говорила, все дело в краже казенных денег.
— В хищении, — машинально поправила я.
— А есть разница? — напустилась на меня Софья. — И Штаубе — классная дама, она ничего не может украсть, ты это прекрасно знаешь. Ты сказала — письмо написано для того, чтобы устранить Лопухову и Бородину. Теперь ты придумала новую версию?
Не знаю. Но жидкий огонь — это масло. Возможно, в письме, которое я не дочитала, сказано что-то об этом. Алмазова мучилась, брат избегал принимать ее слова за правду, что бы она ни говорила — про письмо, про знаки в красном коридоре, про Штаубе… Он мялся и выбирал посредником то меня, то отца Павла, а Штаубе заметала новый след — бутылочку с пихтовым маслом.
— Софья Ильинична!
Я застыла на пролете лестницы. Ветлицкий не торопясь спустился, подождал, пока я тоже сойду, протянул мне руку, я притворилась, что не заметила.
— Справитесь без меня, господин полковник? — уточнила я снисходительно. — Молебен состоится?
Черта с два, опять-таки черта с два, я никогда не могла его вывести из себя даже пьяного. Не по зубам мне сей орешек, надо смириться.
— Вы на меня сердитесь, Софья Ильинична, — неприятно улыбнулся Ветлицкий. — Полно, одно ваше слово, и мы вернемся к нашему разговору. Обещаю, на этот раз мое поведение будет достойным. А сейчас сделайте одолжение, вы слишком хороши для того, чтобы путаться у меня под ногами.
Я потянула носом воздух. Софья, которая все это время демонстративно молчала, опомнилась, пнула меня локтем под ребро. Козочка, что за манеры? Он трезвый.
Мне нужно спуститься в храм, Ветлицкий пойдет за мной, едва смекнет, что я имела в виду все его указания. Но вот я свернула в нужный коридор, а погони все не было, и Софья снова напомнила мне про беднягу и козу.
Коза терпит… Лестница в красном коридоре покрыта ковром, отменным горючим материалом. Кто знает, что если пожар на лестнице начнется внизу, то спасаться надо через пламя? Катастрофа в Капруне, сто сорок девять человек, которые выбрались из горящих фуникулеров и отправились вверх по тоннелю. Большинство не прошли и пятнадцати метров — их вернее огня прикончил угарный газ. Двенадцать человек послушали бывшего пожарного и пошли сквозь огонь — жизнь была им наградой за смелость и веру в знания.
— Знаки, которые стирала Алмазова — обозначения, где лить масло, — проговорила я. Софья молчала, всерьез испуганная. Я стояла перед дверью с двухвостыми львами. —
