Елена подняла глаза… и уставилась на свою голову, лежащую на дневнике. Она задыхалась. Ее первой реакцией, как и раньше, было вообразить, что она умерла. А потом, медленно, приходя в себя после стольких пролитых слез, она осознала, что сделала это снова.
Она была вне своего тела.
На этот раз она даже не знала о сознательном решении, куда пойти.
Она летела, настолько быстро, что не могла сказать, в каком направлении она движется. Это было, как если бы ее тянули, как если бы она была хвостом кометы, которая быстро падала вниз. Однажды она поняла в знакомом ужасе, что проходила через предметы, и затем поворачивала, как если бы она была концом кнута в игре Треск Кнута, и затем она катапультировалась в тюремную камеру Стефана. Она все еще хлюпала носом, когда приземлилась в клетке, не уверенная в своей гравитации и на секунду забыв обо всем. Единственное, что у нее было это время повидаться со Стефаном, очень худым, но улыбающимся во сне, и затем она была сброшена на него, в него, и все еще рыдая, она подпрыгнула, так легко как перо, и Стефан проснулся.
— О, разве ты не можешь дать мне спокойно поспать хотя бы несколько минут? — отрезал Стефан и прошептал еще несколько слов на итальянском, которые Елене до этого слышать еще не приходилось.
У Елены немедленно случился «приступ всех красавиц» — она стала рыдать так сильно, что была не в состоянии слушать — не говоря о том, чтобы услышать — любое ласковое успокаивающее слово, которое последовало дальше. Они проделывали ужасные вещи с ним, а для этого использовали ее образ. Это было слишком ужасно. Они довели Стефана до ненависти к ней. Она возненавидела себя. Все в мире ненавидели ее…
— Елена! Елена, не плачь, любовь моя!
Елена невыносимо печальная прекратила рыдания, ее взгляд сразу остановился на груди Стефана, а потом она снова захныкала, пытаясь утереть свой нос его тюремной одеждой, которая определенно требовала починки. Конечно, она не могла этого сделать; так же, как не могла почувствовать руку, которая пыталась нежно обнять ее. Ее тела не было с нею. Но, так или иначе, она могла плакать, и чувствовать холод, и тут жесткий голос в ее голове произнес: «Не трать их просто так, идиотка! Используй свои слезы. Если ты собираешься рыдать, хотя бы рыдай над его лицом и руками. Да, кое-что еще, все ненавидят тебя. Даже Мэтт ненавидит тебя, а Мэтт обычно любит всех», — продолжил тоненький жестокий отрезвляющий голос, и Елена снова заревела, рассеянно отмечая эффект каждой слезинки.
Каждая капелька, падая на его белую кожу, превращала ее цвет в розовый, который волнами растекался вокруг падающих слезинок, как будто Стефан был бассейном, а она лежала на его поверхности, вода, покоящаяся на воде. Кроме того, ее слезы текли с такой скоростью, что это было подобно грозе на Ивовом озере.
Это вдруг заставило ее вспомнить тот случай, когда Мэтт прыгнул в озеро, пытаясь спасти маленькую девочку, которая провалилась под лед, а также то, что Мэтт сейчас ненавидел Елену.
— Не надо, о, не надо, не надо, моя прекрасная любовь, — просил Стефан настолько искренне, что любой поверил бы в чистоту его намерений.
Но как он мог? Елена знала, как она должна выглядеть: лицо опухло, залито слезами, — о какой «прекрасной любви» может идти речь?! И он, наверное, с ума сошел, если хочет, чтобы она прекратила плакать: ее слезы, соприкасаясь с его кожей, давали ему новую жизнь. И, наверное, бурные старания Елены выплакаться принесли свои плоды, потому что его телепатический голос стал сильнее и увереннее.
— Елена, прости меня — о, Господи, прошу, дай только мгновение побыть с ней! Только одно единственное мгновение! И я смогу вынести все, даже настоящую смерть.
Только мгновение, чтобы почувствовать ее!
И, возможно, Бог действительно обратил вниз свой сочувствующий взор. Губы Елены задрожали, затрепетали над губами Стефана, как будто она таким образом могла украсть у него поцелуй, что она раньше уже проделывала с ним, спящим.
Но на секунду Елене показалось, что она почувствовала теплую плоть на своих губах и взмах ресниц Стефана на своих веках, когда его глаза распахнулись от удивления. Тут же они замерли вдвоем, с широко раскрытыми глазами, ни один из них не был настолько глуп, чтобы хоть чуть-чуть пошевелиться.
Елена ничего не могла с собой поделать. Как только поток тепла от губ Стефана пронзил все ее тело потоком тепла, она растаяла в этом поцелуе и, осторожно пытаясь удержать свое тело в том же положении, почувствовала, как ее взгляд становится размытым, и ее глаза закрываются.
Как только ее ресницы задели нечто материальное, мгновение счастья подошло к концу. У Елены было два пути: она могла закричать и снова телепатически перенестись к Господу, чтобы тот дал им то, о чем просил Стефан, или она могла собрать свою волю в кулак, улыбнуться и, возможно, успокоить Стефана.
Лучшие стороны ее натуры возобладали, и когда Стефан открыл глаза, она наклонилась к нему, сделала вид, будто отдыхает на его груди, согнув руки в локтях. Она улыбалась ему и пыталась пригладить свои волосы. Успокоенный Стефан улыбнулся ей в ответ. Как будто он мог вынести все, что угодно, лишь бы ей не причиняли вреда.
— Деймон сейчас был бы более практичным, — поддразнила она его. — Он не успокаивал бы меня, а дал бы мне выплакаться, потому что в итоге его здоровье сейчас было бы главнее.
И он молил бы о… — она сделала паузу и, в конце концов, рассмеялась, что заставило и Стефана улыбнуться.
— Не могу представить, — завершила она свою мысль, — не думаю, что Деймон молится.
— Наверное, нет, — сказал Стефан. — Когда мы были юными и еще живыми, городской священник ходил с тростью, которую с большим наслаждением пускал в ход, чтобы преподать уроки провинившимся юнцам, чем использовал ее по прямому назначению.
Елена подумала о хрупком мальчике, прикованном к большому и тяжелому валуну с секретами. Была ли религия одной из тех вещей, запертых там за многими секретными дверями, как в подводной лодке со множеством отсеков? Получается, что все, чему он придавал значение, было внутри этой лодки?
Она не спросила об этом у Стефана. Вместо этого она сказала, понижая свой голос до тихого телепатического шепота, малейшего колебания нейронов в сознании Стефана:
«Подумай еще тех практических вещах, о которых бы вспомнил Деймон, будь он на твоем месте? О том, что касается побега из тюрьмы».
«Ну… для побега из тюрьмы? Первое что приходит на ум — вы должны хорошо ориентироваться в городе. Меня привели сюда с завязанными глазами, но, поскольку у них нет силы снимать заклинания с вампиров и превращать их в людей, я все еще мог воспользоваться своими другими органами чувств. Я бы сказал, что этот город по размерам равен Нью-Йорку и Лос-Анджелесу вместе взятым».
