Мы встретились в больнице, где меня готовили к извлечению импланта.
Я словно вернулся в детство, в то время, когда только вошел в семью и боялся неведомого, непонятного и жутковатого Гоина Малейва; при его появлении я покрывался льдинками-мурашками, хотя и храбрился внешне. Вот и сейчас сердце трепыхнулось рыбкой, а по коже побежали мурашки — те же, льдистые… По уровню эо отец тоже в своем роде уникальный, но психокинез сам по себе его не привлекает. Область интересов Гоина Малейва — это политика, рычаги — деньги, цели — процветание человеческих рас и истребление враждебных нам рептилоидов и гибридов.
О Главе Рода Малейв чего только не говорят: что он на самом деле агент спящих, что живет уже больше тысячи лет, что умеет менять облик силой мысли, что убил предыдущего Главу Рода… Что из этого правда, а что нет, я не могу с уверенностью сказать. Для меня Гоин Малейв — отец, и этим все сказано.
С виду он типичный центаврианин первой крови. Рост, сложение, стать, правильные черты, гладкая кожа, темные волосы, консервация в вечно молодом, условно тридцатилетнем возрасте — вот его портрет, а также портрет любого другого высокородного гражданина ЦФ. Из классического набора внешних признаков центаврианина выделяются только неожиданно светлые серые глаза.
Я выразил ему почтение, склонив голову и приложив ладонь к сердцу.
— Блага, отец.
— Блага, сын, — произнес он, склонив в свою очередь голову, и принимая мое приветствие. — Ты здоров. Хорошо.
Этими пятью словами он и ограничился; далее он разговаривал только с членами комиссии и врачами.
Все прошло быстро, тихо, нервно — в присутствии отца мало кто не нервничает. Мне в последний раз замерили уровень эо (замер показал нулевой уровень), извлекли имплант, после чего поздравили с освобождением и выразили надежду, что из меня получится благонадежный, пусть и эо-блокированный, гражданин Союза людей.
Очень многие в Арете даже не подозревали, что великий и ужасный Гоин Малейв явился на Хесс не по делам, а чтобы забрать своего нерадивого отпрыска; о том, кто я, знали в десятом поселении трудовой колонии, а за его пределами я был просто осужденным 7-2-з. Меня редко узнавали (спасибо не самой приметной внешности), а если и узнавали, то просто смотрели недоверчиво и сомневались. Неузнанным я пожил в Арете, неузнанным ее и покинул.
Гоин приберег отповедь на потом, так что, покидая планету, мы говорили о готовности к полету, о моем самочувствии, о том, остались ли у меня незавершенные дела на Хессе… Мы неторопливо поднялись в космолете, снова напугавшем жителей Ареты, к орбитальной станции, а потом перешли в звездолет, также принадлежащий Роду Малейв.
Когда звездолет отстыковался от орбитальной станции, и капитан корабля дал приказ использовать особый вид энергии, который аккумулируют на станциях, где работают так называемые «батарейки», я отправился к панорамному окну, чтобы полюбоваться тем, как переливается, сверкает, пульсирует немыслимыми цветами использованная энергия перед тем, как развеяться во тьме космоса. Цвета сливаются в сочетания, которые трудно представить, осмыслить, и только ты привыкаешь к созданной картине, как энергии складываются в иной узор, и ты снова зависаешь в восторге. Никакой логики, просто буйство цвета, последние всполохи использованной энергии… Это зрелище всегда меня завораживало; когда я первый раз увидел сброс энергии, онемел от восторга и, вроде, даже заплакал. Мне было четырнадцать.
Отец неслышно подошел к окну, встал рядом, посмотрел на красоту вместе со мной. Когда зрелище подошло к концу, он спросил:
— Что мы сделали не так? В чем мы с Региной ошиблись?
Рядом с Гоином у меня всегда недоставало храбрости дерзить. Помимо прочих пугающих особенностей, у него есть такая: он умеет парализовать взглядом, если ему что-то не нравится. А ему не нравится, когда я несерьезно пытаюсь отвечать на серьезные вопросы. Поэтому я ответил серьезно:
— Наверняка вы и ошиблись в чем-то, но в том, что я совершил, вашей вины нет. Я осознавал, что делаю.
Мы так же смотрели в окно, хотя за ним уже не было ничего красивого, вообще ничего не было, кроме холодной пустоты космоса.
— Прости меня, отец, — выговорил я с трудом: слова извинений всегда даются непросто. — Прости, что не желал вас слушать, что подвел тебя, Энгор… Слава свалилась на меня слишком рано, я не смог с ней совладать, она меня ослепила. Я до сих пор переживаю о смерти Нальво… о других смертях. Я тогда испугался, бросил все, всех. Я жалею, что так получилось. Жалею, что потерял Энгор. Но больше всего жалею, что обидел мать. Когда она пыталась до меня достучаться, я скалился, как придурок, и отшучивался. Она ведь и на Хесс прилетала… но я тогда не понимал. Не хотел извиняться.
Гоин довольно долго молчал. Затем сказал:
— Значит, ты о многом жалеешь… Но жалеешь ли о том, что произошло на Хессе? Они бы не осмелились поставить тебе постоянный блок, Григо. Ты сам это сделал с собой.
— Да.
— Зачем?
— Это было нужно мне. Серьезная встряска… Наказание.
— Это была ошибка. Роковая ошибка, — отчеканил Гоин, и мне показалось, что космический холод проник на корабль и объял меня — до того мощным по силе воздействия является голос отца. — Ты жалеешь о своих промахах? Ты горюешь о Нальво? Тогда надо было поступить иначе. Надо было вернуться к тренировкам, изучить себя, выработать безопасную методику. Надо было работать с собой. То, что сделал ты — это слабость.
— Я об этом не жалею, — твердо сказал я, и посмотрел на отца.
Он лишь чуть выше приподнял подбородок, продолжая вглядываться в мрак за окном.
— Я хочу, чтобы Союз знал, что даже такие звезды, как я, несут ответственность за свои промахи. Я хочу начать жизнь заново. Хочу стать лучше, чем был.
— Что же так повлияло на тебя? Неужели трудовые планеты и правда перевоспитывают? — ирония и холод в голосе отца сплелись воедино и жалили вполне осязаемо.
— Тана. На меня повлияла Тана…
Гоин посмотрел на меня испытующе, с подозрением, и спросил:
— Кто это?
О Тане я мог рассказывать долго, но взгляд отца, его тон, общая холодность нашего разговора лишили меня всякого желания что-то объяснять. Да и вопрос так прост, что ответ просится такой же простой, понятный.
— Девушка, которую люблю, — ответил я. Произнести это оказалось не так сложно, как признать…
И снова молчание… которое нарушил полузадушенный смех. Я с удивлением воззрился на смеющегося отца. Не то, чтобы это редкое зрелище, просто слишком резок был переход от строгой сдержанности до смеха.
— Девушка, — проговорил он сквозь смех, — девушка!
— Тебе смешно? — на этот раз холодом разил я.
— Просто я кое-что вспомнил, — выдохнул Гоин, утирая выступившие слезы. — На пике могущества со мной тоже случилась девушка и внезапное перевоспитание. Следуешь моему сценарию, Григо… Так кто эта загадочная Тана? — весело спросил он. — Хочется на нее посмотреть.
— Предупреждаю: она не любит центавриан.
— О, Звезды. Моя дорогая супруга и твоя мать тоже не любит центавриан. Какое это имеет значение?
Я усмехнулся. До сих пор мама иногда восклицает: «Проклятые центы»! Но это не делает их с отцом брак менее крепким.
— Идем выпьем, Григо, заодно ты расскажешь мне, как тебе жилось на Хессе, — произнес отец, обнимая меня за плечо одной рукой. Холод растаял в его голосе, и теперь я ощущал только поддержку и защиту. На душе стало легко. Может, я и ошибся, решившись на блок эо, но я точно не ошибся, выбрав Тану.
Но выберет ли она меня?
Глава 30
Тана
Мы договорились встретиться с Региной вечером; она должна была забрать меня из отеля и доставить в бюро связи. Сеансы ГСПИ-связи, то есть связи с передачей голоса и созданием голографического изображения собеседника, нужно было заказывать заранее, и стоили они дорого. Я оделась тщательнее, чем обычно, теплее, и потому вспотела, ожидая Регину в лобби. Десять минут, двадцать… Госпожа Малейв не очень пунктуальна, но никогда не опаздывает больше, чем на полчаса. Где же она? Мы так опоздаем на сеанс!
