в институт и не целуешь на прощание. Я не целую при встрече, и ты молчишь весь вечер, а его всего-то час у нас перед сном, и вместо того, чтобы хотя бы в нём – во сне – быть вместе, мы поворачиваемся друг к другу спиной. В момент относительного примирения у нас случился спокойный взрослый разговор, и ты сказала, что хочешь быть со мной, и что, возможно, наша проблема в неопытности. «Неопытность лечат у семейных терапевтов» – предположила ты, но я от идеи отказался… сказал, что не псих. Ты стала ходить к терапевту одна, и очень скоро озвучила эту идею с программой по выживанию, принесла кипу документов, которые нужно было подписать, если мы согласимся, но ни разу не упомянула о вмешательстве в память. Я назвал это бредом. И запретил тебе даже думать о нём. А потом… спустя почти месяц, в апреле, просто стечение обстоятельств – наша ссора, твои слёзы… От злости я сказал то, чего на самом деле никогда не думал. Сказал, что имею право распоряжаться своим временем и своей жизнью так, как сам захочу, а не так как прикажешь ты. Тебе было неприятно, от того что ты увидела. Может быть, даже больно, потому что действительно, нам не хватало времени «вместе». А мне не хватило ума понять, что совсем не важно, есть причина для ревности или нет, важно то, что ты чувствуешь... И вместо того, чтобы сказать тебе главное, правду, сказал, что ты упрямая и чёрствая. Ты даже не разозлилась… ты вышла… за пределы себя. Это самое страшное, когда ты молчишь. Ты ведь не только молчишь: в тишине ты принимаешь решения. Я спустил пар, сбрив нафиг волосы, чтоб никто больше меня за них не трогал, и у тебя не было причин для ревности, а когда вернулся домой, тебя уже не было. Телефон отключён, а на моей подушке лежал твой проспект об эксперименте. Рюкзак собирал из всего, что смог найти в нашем доме в контексте слова «выживание».
Помолчав, со вздохом признаётся:
– И нас бы нашли раньше, если бы я оставил проспект там, где он лежал, но мне нужен был адрес, и я сунул его в карман. Позвонил матери, сказал, что мы собрались в путешествие, и связи, возможно, не будет. Если б только я прочитал твои документы, внимательно изучил их… ну или хотя бы не забрал проспект, нас нашли бы, наверное, на второй день… и всего бы этого не было.
Последнее он произносит с какой-то странной грустью, словно бы и жалеет, о том, что случилось, но в то же время и рад был пережить его.
- Мы так сильно изменились? – спрашиваю его.
- Да, очень сильно. Оба. Отец… точнее, наши отцы там затеяли разбирательство, разносят их по кирпичику, считают, вся эта система незаконна, потому что есть погибшие. Не из нашей группы, а из предыдущих. Но… я не знаю. Нас ведь никто не изучал, не наблюдал, мы оказались там по собственному выбору, и каждый осознавал риски в меру своей глупости или безалаберности. Бог знает, сколько ещё людей пошли на это, и у каждого, абсолютно у каждого были свои причины. Но все они – наша хрупкая, уязвимая психика. Скорее всего, мы никогда не узнаем, почему там оказались Леннон, Рэйчел, Цыпа-Альфия – кстати, это её настоящее имя, я видел у отца список участников… но знаю наверняка, у каждого была какая-нибудь причина, расстройство или разочарование, боль, о которой хотелось забыть, проучить кого-нибудь, заставить пожалеть или почувствовать себя виноватым. Кто-то в лагере упоминал о методе лечения депрессии реальными гробами и могилами, наше выживание оказалось методом из той же серии.
Arise – KAINA
Где-то вдали слышится заунывный гул – это лифт кого-то поднимает наверх. А может, спускает вниз.
– Когда ты заболела, я вспомнил не всё, но многое, точнее, достаточно. Мне, конечно, захотелось всё тебе рассказать, и, если бы ты была в сознании, скорее всего, этим бы и закончилось. Но ты долго не приходила в себя, и чем дольше, тем прочнее вставали на место мои мозги. Вначале я ещё немного злился на тебя за то, вот что мы попали, но потом вдруг понял, что повзрослел за эти месяцы лет на двадцать. И всё, абсолютно всё стало выглядеть другим, изменило ценность. Я решил оставить всё как есть. И не потому, что это ты захотела стереть свою память, а из эгоистических соображений. Мне просто очень нравилось то, какой ты стала. Ты очень изменилась. Тоже повзрослела, но больше… как-то раскрылась, что ли. Я не хотел это нарушить. И решил провести эксперимент, свой собственный.
– Какой?
– Полюбишь ли ты меня таким, какой есть, здесь и сейчас, ничего обо мне не зная, а главное… главное, будешь ли ты снова со мной такой ласковой, как в детстве.
– А что главное?
– Что главное?
– Ну, ты сказал, что наговорил много всяких вещей, но не сказал главного. Так что главное?
– А, нет, оно не главное, далеко не главное, совсем не главное. Но важное – я теперь только это понимаю. Оно важное для тебя. Да и для меня тоже… Та девушка, она потрогала мои волосы, а ты это увидела и разозлилась. Я тоже разозлился немножко, ну, потому что это совсем не про меня. Дело в том, что я не воспринимаю девушек. Может, это и не совсем нормально, но факт. Я не реагирую на них… никак. Точнее, их «особое» внимание вызывает у меня раздражение, а нагота отторжение… иногда, в некоторых особо наглых случаях даже отвращение. Это важно, потому что тебе не нужно меня ревновать! Никогда. Просто потому что в моей голове в принципе не начинается тот процесс, о котором тебе стоило бы беспокоиться. А я ведь раньше тоже тебя ревновал, хоть и не признавался, но недавно понял, что тоже не стоит! – улыбается. – С кем бы ты ни проводила время, в чьей палатке бы ни ночевала, смотришь-то всегда только в мою сторону. В общем, мы с тобой оба не про «это». Просто у нас есть… кое-что гораздо большее, и появилось оно так давно и так рано, что мы никогда до конца не осознавали его ценность.
– Теперь осознали.
– Теперь, да. А главное в том… мы такие хрупкие, уязвимые… и у нас так мало времени! Всё теперь кажется таким… малозначимым.
Внезапно он
