И тогда я киваю. И тогда я говорю «да».
Эту часть я помню. Ярость. Беспорядки. Ненависть.
Мои глаза закрываются в подсознательном усилии заблокировать плохие воспоминания, но усилие приносит неприятные последствия. Протесты. Митинги. Крики за выживание. Я вижу, как женщины и дети умирают от голода, дома разрушены и похоронены в развалинах, различаю пейзаж сожженной деревни, единственный результат — гниющая плоть жертв. Я вижу пурпурнокрасный, цвет бургундского, темно-бордовый и яркий оттенок любимой помады моей матери, размазанный по земле.
Все вокруг умирает.
— Восстановление пытается сохранить свою власть над народом, — говорит Адам.
Он говорит, что Восстановление пытается вести войну против мятежников, которые не согласились на новый режим. Восстановление пытается укрепить себя в качестве новой формы правления во всех международных обществах.
А потом мне становится интересно, что случилось с людьми, которых я привыкла видеть каждый день. Что случилось с их домами, родителями, детьми. Мне становится интересно, кто из них похоронен в земле.
Скольких из них убили.
— Они уничтожают всё, — говорит Адам, и его голос — торжественный звук в тишине. — Каждую книгу, каждый артефакт, каждый остаток человеческой истории. Они говорят, что это единственный способ спасения. Они говорят, что нам нужно начать всё сначала. Они говорят, что мы не должны повторять ошибки предыдущих поколений.
Два стука в дверь, и мы уже на ногах, возвращены обратно в этот мрачный мир.
Адам поднимает одну бровь.
— Завтрак?
— Подожди три минуты, — напоминаю я ему.
Мы настолько хороши в сокрытии голода, что стук в дверь наносит удар по чувству собственного достоинства.
Они морят нас голодом.
— Ага.
Его губы складываются в мягкую улыбку.
— Я не хочу получить ожоги.
Воздух смещается, когда он делает шаги вперед. Я застываю.
— Я до сих пор не понял, — говорит тихо он. — Почему ты здесь?
— Почему ты задаешь так много вопросов?
Он оставляет между нами меньше фута в расстоянии, и я в десяти дюймах от самовозгорания.
— Твои глаза такие глубокие. — Он наклоняет голову. — Такие спокойные. Хочу знать, о чем ты думаешь.
— Ты не должен. — Мой голос звучит уверенно. — Ты даже не знаешь меня.
Он смеется, и это привносит свет жизни в его глаза.
— Я тебя не знаю.
— Нет.
Он качает головой. Садится на свою кровать.
— Правильно. Конечно же, ты не знаешь.
— Что?
— Ты права. — Его дыхание замедляется. — Может, я сумасшедший.
Я отступаю на два шага.
— Может, ты прав.
Он улыбается снова, и мне нравится за этим наблюдать. Я бы хотела смотреть на изгиб его рта до конца моей жизни.
— Это не так, ты в курсе.
— Но ты не скажешь мне, почему ты здесь. — Я бросаю ему вызов.
— Как и ты.
Я опускаюсь на колени и тяну лоток через щель. Что-то неизвестное испускает пар в двух чашках из олова. Адам возле меня садится на пол.
— Завтрак, — говорю я, толкая ему его порцию.
Одно слово, две губы, пять пальцев, один кулак.
Один угол, двое родителей, пять причин прятаться.
Один ребёнок, два глаза, семнадцать лет страха.
Сломанная метла, пара диких лиц, сердитые шепотки, замки на моей двери.
«Посмотри на меня, — хочу я сказать. — Поговори со мной хоть сколько-нибудь. Найди мне лекарство от этих слез», — хотела выдохнуть я, впервые в жизни.
Прошло две недели.
Две недели рутины и ничего, кроме неё. Две недели с сокамерником, который подходил ко мне слишком близко, чтобы прикоснуться, не прикасающимся ко мне. Адам привыкает к системе.
Он никогда не жалуется, никогда не предлагает слишком много информации, продолжает задавать слишком много вопросов.
Он мил со мной.
Я сижу у окна и смотрю, как сталкиваются дождь, листья и снег. Они по очереди танцуют на ветру, исполняя программу по хореографии для ничего не подозревающих масс.
Солдаты топают под дождем, измельчая под ногами листья и выпавший снег. Их руки, облаченные в перчатки, обхватили пушки, которые могли пустить пулю миллионом возможностей. Они не утруждали себя падающей с неба красотой. Они не понимают свободу, чувствуя Вселенную на коже. Им безразлично.
Я хочу наполнить рот каплями дождя, а карман — снегом. Я хочу проследить жилы упавшего листа и почувствовать, как ветер щипает меня за нос.
Вместо этого я игнорирую отчаяние, склеивающие пальцы вместе, и выглядываю птицу, которую я видела только во сне. Говорят, птицы летали. До того, как состояние озонового слоя ухудшилось, до того, как загрязнители матировали существ в нечто ужасное другое. Говорят, что погода не всегда была такой непредсказуемой. Говорят, что были птицы, которые парили в небесах, как самолеты.
Кажется странным, что зверек может достичь чего-то такого сложного, как человек – инженерию, но возможности слишком заманчивы, чтобы их игнорировать. В моих снах я мечтала о птице, летящей по небу, уже примерно десять лет. Белая с золотыми полосами, словно корона, на её голове.
Это единственный сон, приносящий мне покой.
— Что ты пишешь?
Я прищуриваюсь на его сильную фигуру, легкую улыбку на его лице. Я не знаю, как ему удается улыбаться несмотря ни на что. Это особенный изгиб рта, который меняет людские жизни; я задаюсь вопросом, останется ли она такой же дальше. Интересно, как он будет чувствовать себя через один месяц, и я содрогаюсь при мысли об этом.
Не хочу, чтобы он закончил, как я.
Пустым.
— Эй... — Он берет с моей кровати одеяло и приседает рядом со мной, не теряя времени, укрывает тонкой тканью мои плечи. — Ты в порядке?
Я пытаюсь улыбнуться. Я решаю уклониться от этого вопроса.
— Спасибо за одеяло.
Он садится возле меня на пол и опирается спиной о стену. Его плечи близки, слишком близки, никогда не будут в достаточной степени близки. Жар его тела согревает меня больше, чем когда-либо согревало одеяло. Что-то в суставах болит с острой тоской, отчаянная нужда, которую я не в состоянии восполнить. Мои кости просят того, чего я не могу позволить.
Прикоснись ко мне.
Он смотрит на маленький блокнот в моей руке, на сломанную ручку, которую я сжимаю в кулаке. Я закрываю книгу и скатываю её в шарик. Я прячу его в щель в стене. Изучаю ручку в моей руке. Я знаю, он внимательно смотрит на меня.
— Ты пишешь книгу?
— Нет.
Нет, я не пишу книгу.
— Может, ты должна.
Я поворачиваюсь, чтобы встретиться с ним глазами, и немедленно жалею об этом. Между нами меньше восьми сантиметров, и я не могу двигаться, поскольку моё тело застыло. Каждый мускул при движении натягивается, каждый позвонок — как кубик льда. Я затаиваю дыхание, а глаза широко раскрыты, пойманы интенсивностью его взгляда. Я не могу смотреть в сторону. Я не знаю, как отступить.
