— Я думал, что все здесь сумасшедшие, — продолжает он. — Я думал, что они запрут меня с психопатом.
Я вдыхаю от острой нехватки кислорода.
— Смешно. Я тоже так думала.
Одна.
Две.
Три секунды проходят.
Он улыбается так широко, так завораживающе, так искренне, будто гром проходит по моему телу. Что-то режет мне глаз и бьет по коленям. Я не видела улыбки в течение двухсот шестидесяти пяти дней.
Адам встает на ноги.
Я предлагаю ему одеяло.
Он берет его, только чтобы лучше окутать им меня, и вдруг что-то внутри меня сжимается.
Будто легкие связали вместе и насадили на вентиль, и я не двигаюсь целую вечность, пока он не заговаривает:
— Что-то не так?
Мои родители перестали дотрагиваться до меня с тех пор, как я научилась ползать.
Учителя давали мне индивидуальные задания, и я чувствовала себя чужой. У меня никогда не было друга. Я никогда не знала комфорта объятий матери. Я никогда не чувствовала нежность поцелуя отца. Я не сумасшедшая.
— Ничего.
Пять секунд.
— Можно сесть рядом?
Это будет замечательно.
— Нет. — Я снова смотрю на стены.
Он сжимает и разжимает челюсть. Его рука скользит по волосам, и я замечаю, что на нем нет рубашки. В комнате так темно, что я могу уловить только изгибы его силуэта в лунном свете, просачивающемся сквозь маленькое окно, но я смотрю на мускулы его рук, сжимающиеся с каждым его движением, и меня охватывает пламя. Огонь лижет мою кожу, и она трескается от жара, рвущегося из моего живота. Каждый дюйм его тела наполнен силой, он словно светится в темноте. За свои семнадцать лет я никогда не видела ничего подобного. За семнадцать лет я ни разу не разговаривала с мальчиком моего возраста. Потому что я монстр.
Я закрываю глаза.
Я слышу скрип его кровати, стон пружин, когда он садится. Я открываю глаза и изучаю пол.
— Тебе, наверное, холодно.
— Нет. — Глубокий вдох. — Мне почти горячо.
Я быстро встаю на ноги, и одеяло падает на пол.
— Ты болен? — Мои глаза сканируют его лицо на признаки жара, но я не отваживаюсь подойти. — Голова не кружится? Ничего не болит?
Я стараюсь вспомнить свои симптомы. Я не вставала с кровати целую неделю. Я могла только доползти до двери и упасть лицом в еду. Даже не знаю, как я выжила.
— Как тебя зовут?
Он задал этот вопрос уже три раза.
— Ты, наверное, болен. — Все, что я могу сказать.
— Я не болен. Мне просто жарко. Я обычно не сплю в одежде.
Бабочки в моем животе затягиваются огнем. Необъяснимое унижение обжигает мое тело. Я не знаю, куда смотреть.
Глубокий вдох.
— Я был резок вчера. Грубо обошелся с тобой, и мне жаль. Я не должен был так делать.
Я отваживаюсь встретиться с ним взглядом.
В полной темноте его глаза кобальтово-синие, синие, как расцветший синяк, чистые, глубокие и решительные. Его челюсть останавливается, и лицо становится заботливым. Он думал об этом всю ночь.
— Ладно.
— Итак, почему ты не хочешь сказать мне свое имя?
Он наклоняется вперед, и я замерзаю.
Я оттаиваю.
Я растаяла.
— Джульетта, — шепчу я. — Меня зовут Джульетта.
Его губы смягчаются в улыбке, от чего у меня ломит позвоночник. Он повторяет мое имя, будто это слово забавляет его. Развлекает его. Радует его.
За семнадцать лет никто не произносил моё имя вот так.
Я не знаю, когда это началось.
Я не знаю, почему это началось.
Я ничего ни о чем не знала, кроме крика.
Моя мать кричала, когда поняла, что не может долго прикасаться ко мне. Отец кричал, когда понял, что я сделала с мамой. Мои родители кричали, запирая меня в комнате, и говорили, что я должна быть благодарна. За еду. За их человеческое отношение к существу, которое, возможно, могло и не быть их ребенком. Они измеряли расстояние линейкой, и я должна была держаться от них как можно дальше.
Я разрушила их жизни, это то, что они сказали мне.
Я украла их счастье. Навсегда разрушила надежду моей матери снова иметь детей.
Я не понимала, что не оправдала их ожиданий. Я не могла видеть, что все разрушила.
Я так упорно пыталась исправить то, что разрушила. Я пыталась каждый день быть тем, кем они хотели. Я старалась все время быть лучше, но я никогда не знала как.
Я только знаю теперь, что ученые ошибаются.
Мир плоский.
Я знала, что была брошена, перейдя грань, и что меня было трудно содержать семнадцать лет. Семнадцать лет я с трудом пыталась подняться, но это почти невозможно, когда никто не готов подать тебе руку.
Когда никто не хочет рискнуть прикоснуться к тебе.
Сегодня идет снег.
Бетон ледяной и более жесткий, чем обычно, но мне больше нравятся холодные температуры по сравнению с душной влажностью летних дней. Лето, как медленная варка, доводит мир до кипения за одну секунду. Оно обещает миллион приятных моментов, а вместо этого несет в твой нос вонь и канализацию. Я ненавижу жару и липкий, потный, оставленный позади беспорядок. Я ненавижу апатичное и скучное солнце, слишком поглощенное мыслями о себе, чтобы понять, сколько времени мы теряем в его присутствии. Солнце высокомерно, оно всегда уходит, когда устает от нас.
Луна — преданный спутник.
Она никогда не уходит. Она всегда здесь, наблюдает, держится, знает все наши светлые и темные моменты, меняется навсегда вместе с нами. Каждый день она является другой версией самой себя. Иногда слабая и тусклая, иногда сильная и яркая. Луна понимает, что значит быть человеком.
Неуверенным. Одиноким. Несовершенным.
Я всматриваюсь в окно так долго, что забываю себя. Я протягиваю руку, чтобы поймать снежинку, и сжимаю кулак вокруг ледяного воздуха. Пусто.
Я хочу протиснуть кулак через окно.
Просто чтобы что-нибудь почувствовать.
Просто почувствовать себя человеком.
— Который час?
Мои веки дрожат. Его голос задерживает меня в мире, который я все еще пытаюсь забыть.
— Я не знаю, — говорю я ему.
Я не имею ни малейшего представления о том, который час. Я понятия не имею, какой сейчас день недели, месяц или даже в какое особенное время года, как предполагается, мы живем.
Больше не существует времен года.
Животные умирают, птицы не летают, урожай трудно вырастить, цветы почти не существуют. Погода ненадежна. Иногда температура зимой достигает девяноста двух градусов по Фаренгейту. Иногда, вовсе без причины, идет снег. Мы больше не можем вырастить достаточное количество продуктов питания, мы больше не можем поддержать рост достаточного количества растительности для животных, мы не можем накормить людей, которые нуждаются в пище. Наше население вымирало и до того, как Восстановление пришло к власти с обещаниями найти решение. Животные так отчаянно нуждались в пище, что готовы были есть всё что угодно, а люди так отчаянно нуждались в пище, что готовы были есть отравленных животных. Мы убивали себя, пытаясь выжить.
