Ненавижу его. Ненавижу этого человека. Как можно напугать ребенка, а потом смеяться, когда он плачет? Не могу поверить, что он коснулся ее. От одной мысли об этом к горлу подкатывает тошнота.
— Она испугалась. Вы напугали ее, — говорю я, пытаясь утихомирить Мию. — Пойдем, Адам, нам пора.
Но Адам не двигается с места.
— Я буду через минуту, — говорит он. Его голос звучит странно, неестественно.
— Адам?
Но он смотрит на Савла так, как будто в мире больше никого нет. Как будто меня нет.
Я оставляю его у костра.
Марти и Люк засыпают быстро, но на то, чтобы успокоить Мию, у меня уходит очень много времени.
— Дядя бяка, — рыдая и икая, повторяет она.
— Да, да, — говорю я, поглаживая ее волосы. — Не думай о нем больше. Давай засыпать, хорошо?
— Мама споет «Мигалочку»?
«Звездочка моя, мигай»[1]. Ее любимая песенка. Мия любит звезды. Пожалуй, единственное, чем обогатил нашу жизнь Хаос, — это бесконечные черные ночные небеса, усеянные звездами, планетами и созвездиями, метеорами и, конечно же, украшенные луной, знакомой нам так же хорошо, как и солнце.
Я начинаю негромко петь, стараясь не разбудить братьев.
Мия вытягивает ручки над головой. Она сжимает и разжимает ладошки, «мигает» ими.
Чуть позже она кладет большой палец в рот и поворачивается на бочок. Я укутываю ее в одеяло, вылезаю из палатки и сажусь снаружи. Жду Адама.
Мы стоим на расстоянии двух метров и смотрим друг на друга. Над его левым глазом белеет шрам.
Я едва не обделываюсь, но не хочу, чтобы он знал, как мне страшно. Заставляю себя стоять прямо, встречаюсь с ним взглядом. И когда я вижу его число, меня чуть кондрашка не хватает. Это просто нечто.
1622029.
Но поражает меня не дата.
Сама смерть.
Словами это не описать. На долю секунды меня захлестывает ощущение боли, отчаяния, гнева и паники. Никогда не чувствовал ничего подобного. Я вижу, что смерть проникает в него снаружи, кромсает кожу, наполняет внутренности скребущей, грызущей, нечеловеческой болью и одновременно раздирает его изнутри, разрушает каждую клетку и превращает его последние минуты в раскаленный добела ад.
Я хочу отвести взгляд, оторваться от его боли, но в ней есть что-то еще. Его число мерцает в моей голове. Чем больше я пытаюсь сосредоточиться на нем, тем быстрее оно движется, то становясь четче, то расплываясь. Свет и тьма перетекают друг в друга. Проходит одна минута, потом другая.
От увиденного голова идет кругом. Земля под ногами дрожит.
— Адам, — обращается ко мне Савл, — присаживайся. Выпьешь?
— Нет, спасибо, — отвечаю, — не пью спиртное.
Сесть все-таки приходится. Особого выбора нет — ноги совсем ватные.
Савл кивает своим спутникам, и они исчезают в темноте.
— Заставил ты нас побегать, — говорит Савл.
Он садится рядом со мной, достает бутылку и залпом выхлебывает остатки.
Я сосредотачиваюсь на дыхании, пытаясь справиться с тревогой, которая разливается по всему телу.
Кто этот человек? От чего так погибают?
— А зачем вы за мной гоняетесь? — спрашиваю, и голос мой звучит выше, чем хотелось бы. — На что я вам сдался?
— Я приехал забрать тебя.
Горло как будто сжимает цепкая рука. А я же говорил Саре. Говорил. Они гнались за мной и теперь хотят увезти меня.
— Забрать меня? Но куда? Зачем?
— Мы работаем на правительство. Налаживаем жизнь в стране. Нам нужны люди вроде тебя, Адам. Сильные люди. Люди, которые могут вести за собой. Одаренные люди.
Вот это да.
— «Одаренные», — повторяю, пробуя слово на вкус. Впервые кто-то называет меня одаренным. — Но правительство не хочет ничего слушать, не хочет ничего знать! Два года назад я попытался достучаться до них, а они мне только рот затыкали.
— Тебя арестовали.
— Да.
— За убийство.
— Которого я не совершал! Это было ложное обвинение. Я никого не убивал.
Теперь мне по-настоящему страшно. Кем бы ни был этот тип, он много знает обо мне. Слишком много.
— Это дело прошлое. Сейчас все по-другому. Нам нужна твоя помощь.
— Да какой от меня теперь прок? Я уже сказал всем, что наступает конец, и он наступил.
— Это не конец, Адам. — Савл качает головой. — Это только начало, начало нового мира, где к таким людям, как ты, прислушиваются, их уважают, их ценят. Где твои слова могут все изменить.
Не знаю, что и сказать.
— Что вы имеете в виду?
— Однажды люди послушались тебя и стали покидать Лондон. Они послушаются тебя снова. Ты можешь стать флагманом нового общества. Если ты почуешь опасность, то сможешь предупредить людей, их эвакуируют из областей, которым угрожает затопление, из зданий, которые скоро разрушатся. Сможешь добиться, чтобы детей перевезли туда, где есть пища. Ты всем поможешь, Адам. Ты будешь восстанавливать эту страну. Вместе с нами.
Я не верю ему. С какого перепуга людям, которые когда-то сочли меня опасным и изолировали, вдруг захотелось обратиться ко мне за помощью?
— Что-то долго вы меня выслеживали. А ведь я чипирован, и вы могли засечь меня в любой момент.
— Мы восстанавливали информационную инфраструктуру. Программное обеспечение, системы. У нас были беспилотники, но мы не могли поддерживать с ними связь. Теперь можем. Телефоны тоже есть, базовая сеть снова работает. Мы по кусочкам воссоздаем все то, что было разрушено, но нам нужны такие люди, как ты.
— Я, конечно, хочу помогать людям, но…
— Тебе незачем так жить, — продолжает он, будто не слыша меня. — Тебе незачем жить так, как живет здешний люд, прозябать в грязи и прятаться. Твоим детям незачем голодать и мерзнуть. Им незачем болеть.
— О чем вы говорите?
— Вы можете жить там, где есть электричество, отопление, еда и лекарства.
— В Англии есть такие места?
— В Англии, Шотландии, Уэльсе. Тут и там есть островки цивилизации. Анклавы. Для тех, кто может приносить пользу.
— Города?
Он пожимает плечами:
— Районы городов, здания, усадьбы, фермы. Специализированные территории, созданные по особым проектам, оснащенные ветряными двигателями, твердотопливными топками, солнечными батареями. Одни сохранились. Другие были восстановлены.
Он улыбается и бросает пустую бутылку в огонь.
— Зима будет суровой, Адам. Самой суровой с 2010 года.
Я знаю, что он прав. В лагере есть по крайней мере три человека, которые не дотянут до весны. Я думаю о Марти и Люке, о Мии и Саре, о двух прошедших годах.
«Островки цивилизации».
Одна мысль о том, что мы могли бы оказаться в помещении, где тепло и сухо, причиняет боль.
