А в маминых глазах я увидела гордость, сверкающую сквозь слезы — она одобрила мой поступок. Она обняла меня в последний раз, прижала к себе. Гладила по голове:
— Ты совсем взрослая, девочка моя. И ты очень смелая. — Она поцеловала меня в лоб: — Ничего не бойся, Сейя. Все будет хорошо, ты слышишь меня? Все будет хорошо!
Я лишь кивала. Обняла отца, который простился очень скупо, но я чувствовала, какая буря происходит у него внутри. Поцеловала братьев. Снова обняла маму в самый последний раз.
И вошла в корвет.
7
Мне казалось, что все это снится. Я сидела у большого круглого иллюминатора, прижавшись к толстому стеклу, и смотрела, как Альгрон-С сначала становится мутным желто-бурым пятном, потом — желто-бурым шаром, потом — крошечной, едва различимой светлой точкой, потерянной в черной бездне среди множества других точек. И единожды потеряв взглядом — я больше не смогла ее отыскать.
И будто что-то оборвалось. Словно связующая нить растянулась, истончилась до предела — и не выдержала. Лопнула. И в этот миг я почувствовала себя такой потерянной, такой одинокой. Если бы не теплая пятнистая рука Индат, сжимающая мои пальцы, я бы не перенесла. Индат — единственное родное существо, которое у меня осталось. Оттого ее значимость становилась неоспоримой. Она была дороже всех имперцев вместе взятых. Важнее Императора. Стократ важнее того неведомого человека, которому я предназначалась. Сейчас Индат была моей семьей, моей подругой, частью прошлого и неотъемлемой составляющей будущего.
Индат сидела на полу у меня в ногах, и тоже смотрела в иллюминатор. И в ее черных глазах отражались звезды. Я чувствовала себя узницей. На огромном имперском корабле мне выделили скромную каюту из одной комнаты с отдельной уборной. Я никогда в жизни не видела столько металла, столько холодного света. Пространство наполнялось чужими звуками. Я привыкла к окружению камня, к скалам, к мелкой бурой пыли и рассеянному теплому освещению. Здесь же все казалось резким, неприветливым. Чужим настолько, что будто смерзалась ледышка в груди и холодила, студила кровь. Даже мои шаги по стальному настилу звучали странно и настораживающе.
Здесь, на корабле, время текло иначе. Очень скоро я просто не смогла определить без приборов, сколько дней мы уже находимся в пути. Казалось, целую вечность. Мы спали тогда, когда хотели спать. Ели тогда — когда рабыня Марка Мателлина привозила тележку с судовой кухни. Вероятно, ее появление знаменовало завтрак, обед и ужин, но мы уже не могли различить, чем конкретно был каждый визит. А потом мы неизменно снова и снова садились у иллюминатора и смотрели в черноту, на однообразную россыпь чужих звезд.
Я часто доставала переданную мамой гладкую пластинку адресного чипа, аккуратно крутила в пальцах, опасаясь сломать. Как же я хотела увидеть родное лицо, услышать самый ласковый на свете голос… Я ей обещала. Но в моей каюте галавизора не оказалось — я облазила все. Индат считала, что я должна попросить его у Мателлина. Что я имею на это право, потому что нет ничего постыдного или низкого в желании поговорить с собственной матерью. Она так горячо убедила меня, что я впрямь решилась просить.
Когда в очередной раз в двери протиснулась квадратная вальдорка с тележкой, я задержала ее:
— Я хочу, чтобы ты проводила меня к его светлости.
Та насторожилась. Ответила не сразу. Наконец, опустила стриженую голову:
— У меня нет таких распоряжений, госпожа.
Я кивнула:
— Таких распоряжений быть не может, потому что это моя просьба. Проводи меня в каюту его светлости.
Та снова молчала. Хоть я и высокородная, у рабыни был свой хозяин, которого она слушалась беспрекословно. Она не могла игнорировать меня, но и не могла сделать что-то неугодное для своего господина. Наконец, вальдорка подняла глаза:
— Я передам вашу просьбу, госпожа.
Этим пришлось удовлетвориться.
Индат хитро улыбнулась:
— Я схожу за ней следом и просто узнаю, куда идти, — она буквально светилась от этой идеи.
Но я сомневалась:
— Допустимо ли это?
Индат пожала плечами:
— Почему нет? А если что не так — так вы скажете, что рабыня своевольничала. И пообещаете меня наказать. А уж это только в вашей власти. Ну? — она ободряюще улыбнулась. — Прекрасная идея!
Я не успела как следует обдумать, а Индат уже прошагала к двери и тронула пятнистыми пальцами полочку ключа. Но индикатор скорбно пискнул, отозвался красным сигналом, и ничего не произошло. Индат повторила, но ответ был такой же. Она обернулась:
— Заперто, госпожа…
Я как-то бездумно кивнула… Конечно, заперто… Я могла догадаться. Мы лишь по своей наивности не проверяли дверь. Не пытались выйти, боясь заблудиться на корабле и не найти дорогу в каюту. Но, получается… я узница… От этой мысли сделалось донельзя неуютно… и страшно. Индат подошла, взяла меня за руку:
— Наверное, для вашей же безопасности, моя госпожа. Мы здесь ничего не знаем.
Я снова кивнула, но теперь кусок не лез в горло. Блюда под колпаками жидкого стекла так и остались нетронутыми.
Через некоторое время дверь открылась, и на пороге появилась уже знакомая вальдорка. Она поклонилась мне:
— Госпожа, мой господин ожидает вас.
Я уловила ликование на пятнистом лице Индат. Она привычно сидела у меня в ногах, вскинула голову, будто говорила: «Ну, вот видите, госпожа!» Но теперь все казалось мне подозрительным. Я не слишком надеялась, что Мателлин удовлетворит мою просьбу, но, все же поднялась, зажала в кулаке адресный чип и вышла вслед за его рабыней.
Мы прошли паутиной одинаковых стальных коридоров. Здесь все было одинаковым. Резким, холодным, чужим. Наконец, вальдорка остановилась перед дверью, украшенной узором с изображением драконов высоких домов. Вероятно, каюта самого высокопоставленного пассажира. Рабыня провела толстым пальцем по полочке ключа и поклонилась мне:
— Прошу вас, госпожа.
Мне ничего не оставалось, кроме как войти. Я бегло огляделась, но вздрогнула всем телом и тут же отвернулась.
— Высокородная имперка опускает голову, глядя на рабыню?
Мне пришлось поднять голову и смотреть на развалившегося в кресле Марка Мателлина. Расслабленного, небрежного. Что называется, «по-домашнему». Под накинутой мантией виднелась голая мясистая грудь. На его коленях сидела совершенно обнаженная асенка с оливковой кожей и длинными черными волосами. Не острижена — значит, это наложница. Рука Мателлина по-хозяйски оглаживала ее бедро, нырнула между ног, и девчонка закатила глаза и прикусила губу. Марк Мателлин при этом не сводил с меня взгляд и явно наслаждался моим ужасом.
— Рабыня сказала, что вы хотели видеть меня, госпожа. Я нашел для вас время.
У меня в горле пересохло. Асенка бесстыдно развела ноги, как можно шире, отчаянно мяла собственную грудь и прикусывала губу. Я чувствовала, как стремительно заливаюсь краской. Зрелище для меня было совершенно диким. В нашем доме рабы никогда не расхаживали нагишом. И у отца, насколько я знала, никогда не было наложниц. По крайней, мере, я их не видела. Едва ли у нас были деньги на такие излишества.
То, что разворачивалось у меня перед глазами, казалось просто невозможным. Порочным настолько, что хотелось провалиться.
— Вас что-то смущает, госпожа? Вы никогда не видели наложниц?
Я, как идиотка, покачала головой — нет, не видела.
— Стыдно, госпожа. Так подойдите, пощупайте ее грудь. Советую оценить эти острые соски. У асенок самая лучшая грудь. А у вериек, обычно, очень вместительный зад. — Он будто опомнился: — Так вы что-то хотели?
Я постаралась взять себя в руки. Я должна суметь игнорировать происходящее… Но не получалось — меня почти трясло. Если в Сердце Империи подобное считается нормой…
— Я хотела бы просить вашу светлость позволить воспользоваться галавизором.
