в том, что дедуля всю жизнь специализировался на пытках.
Не то чтобы он был садистом, на самом деле. Скорее, он считал игру на человеческом теле своей работой — и эпоха, в которую он жил, дала ему много практики.
У него не было семьи. Он никогда не стремился к богатству и славе.
Он был маленьким человеком в большой машине. Он делал свою работу. И иногда, как ни странно, не только ломал людей, но и спасал жизни вовремя добытыми данными.
Эта постоянная человеческая ерунда про бобра и козла: оно вечно работает в обе стороны.
— Скажи, существо, — начал дедуля, — правда ли, что ты покупаешь души?
— Бывает.
— Хорошо. Купишь мою?
Я прищурился.
По всему выходило, что старый хрыч уже до сотни дотянул, что по человеческим меркам ничего себе так, и дни его сочтены.
— Бессмертия не подарю, — сообщил я сходу, — исцелить не могу. Извини, но у тебя, так сказать, слишком большой износ.
Уголки дедулиных губ чуть дрогнули.
— Я не глупец, существо. И не трус. Я знаю всё о человеческих телах и их смертности. Я знаю, что умираю, и этого не исправить. Я знаю, что никто не поможет. От тебя мне нужно другое.
Ага.
— Месть? Это обсуждаемо. Я могу, в принципе, накинуть тебе ещё парочку лет жизни, чтобы ты увидел…
Старик покачал головой.
— Нет, существо. Никакой мести. У меня нет семьи, имени, отпечатков пальцев, потому что я так выбрал. Я знал, что те, чьи приказы я выполнял, не оценят моей работы. Это неважно. Я прожил жизнь, как хотел. Мне некому мстить. И не о чем жалеть.
Не понял.
Нет, я чувствовал, что дедуля говорит правду, и что он, как ни странно, не наш клиент. Но тогда какого…
— И что же ты, в таком случае, хочешь?
— Персик, — сказал дедуля, указав на собачку-одуванчика. — Я завещаю тебе душу, а ты позаботишься о Персике, когда я умру.
Э-э-э…
Мы с собакой посмотрели друг на друга. День перестал быть томным.
— Ты извини, конечно, — протянул я, — но для этого есть всякие там приюты…
— У Персика злобный характер.
Я с сомнением посмотрел на виляющего хвостом милаху. Судя по выражению его морды, он считал меня самым милым и достойным лобызания гостем на этой конкретной Земле.
— Да? — я спросил это с вежливым сомнением человека, которому пытаются под видом крокодила продать игуану.
— Да. Я ещё щенком забрал его у детей, которые считали, что игры с гвоздями и собачьими лапами — это очень весело. С тех пор Персик не любит детей. Он сатанеет, когда их видит, и становится невменяемым. Как ты думаешь, как быстро добрые люди из приюта его гуманно усыпят при таком раскладе?
Вопрос резонный. Человеческое милосердие к животным — оно такое, да.
Как и человеческое милосердие в целом.
— Попросить у кого-то из соседей? — предположил я.
— Соседи недавно узнали о моей, скажем так, бывшей профессии. И заняты активной борьбой за историческую справедливость.
Я понимающе кивнул и покосился на забитые фанерой окна.
Историческая справедливость всегда была популярной темой в нашем офисе.
— Ладно, — сказал я. — Но слушай! Есть же, кхм, другой офис. Ну, ты понял. По идее, спасение собачек по их части. И вот это вот всё.
Старик вперил в меня очень внимательный взгляд своих водянистых глаз.
— Знаешь, существо, — протянул он, — я видел многое. Я пережил несколько эпох в самом их эпицентре. Я видел страдающих, и умирающих, и обречённых. Я слышал множество молитв, к некоторым из которых мне даже довелось в молодости мысленно присоединиться. Но ответа никогда не было. И знаешь, что я понял про себя?
— Что?
— Что ваш, как ты выразился, офис работает надёжнее. И честнее. Вы скупщики, да. Ничего нового, с этим я тоже работал. Но, по крайней мере, вы ещё не махнули на этот мир рукой, в отличие от тех, других. И твоему офису, существо, мне по крайней мере всегда было, что предложить.
-
Из блога демона Шаакси
***
Кто-то
*
Я проснулась с глубокой ненавистью к всему сущему, так знакомой и близкой большинству людей с самого утра.
Кажется, мне снилось что-то прикольно-дурацкое. Что я ангел; что я летаю. И вроде бы болтаю с крысой.
Смешно.
Какой только хрени во сне не увидишь.
Лента новостей, от которых градус ненависти к человечеству вырос в геометрической прогрессии, вызвала лёгкую тошноту, но вместе с тем взбодрила; довершил дело традиционный утренний кофе, окончательно вылепивший из меня человека. Такого себе утреннего горожанина, вечно раздражённого и вечно опаздывающего, но уже вполне готового к подвигам.
До смены оставалось несколько часов.
Включила телевизор, выдержала только две минуты, выключила. Интересно, они там физически способны на что-то, кроме пассивной агрессии, бреда и обмусоливания чужой личной жизни? Это ведь задумывалось как искусство, серьёзно!
“Спрос и предложение, — напомнила я себе. — Понимаю людей, которые предпочитают верить в мировой заговор. И даже где-то завидую. Это лучше, чем считать, что люди действительно выбирают это сами.”
Мысль была неприятной. Она горчила.
“Люди сами себя убивают, — прошептал кто-то в глубине разума. — Они не стоят милосердия. Они отвратительны.”
“Может, и не стоят. Но и у нас тут не магазин, чтобы назначать цену чужим жизням.”
Голос затих.
Так-то лучше.
Вообще надо сказать, что с клинической точки зрения слышать вот эти вот голоса — штука очень нездоровая. Даже если они не звучат, а всплывают в твоей голове, как мысли. Не твои, но почти.
Как человек с условно медицинским образованием, я знала прекрасно, что тут до диагноза не шаг даже, а так, полшажочка.
Но голоса были со мной, сколько я себя помню, и с этим ничего не поделаешь.
*
Улица полна людей, машин и голубей. Все спешат, потому что это город, и время тут — самый ходовой товар. Сколько бы люди ни притворялись, что покупают и продают что-то другое.
На вкус город, как тот кофе средней паршивости, что плещется в стаканчике, и как хот-доги, которые продают на углу, и как шоколадное мороженое. Не без привкуса пластика и смога, конечно, но в целом…
Город пахнет рекой, и дымом, и выхлопами тысяч машин, и переплетением множества ароматизаторов,
