зачем бы колдунам рисовать на деньгах Крысиного Короля? Крысиный Король — это враг; все это знают, и колдунам он враг не меньше, чем двоедушникам. В конце концов, когда-то он едва не объявил островам войну.
Не хвосты, конечно. Нет. Это дороги, которые… как там по-вашему? Дороги, из которых состоит вселенная. Тысячи путей и тысячи судеб, из которых сбудется только одна.
И источник. Источник, который дарует силу — и выбор.
— Источник чего? — хмуро спросила я.
— Воды. Или крови. Или Тьмы. Как нравится.
…он стоит по колено в чёрной воде, густой, жирной, говорливой. Деревья стекают вниз каплями, и травы скользят по маслянистой глади.
Вода собрана из тысяч стеклянных осколков. Они перекатываются с шелестом и звоном, они шепчут, и у каждого свой секрет. Над водой — дивное небо, которого нет; над водой — чистый бескрайний космос, и из этого космоса на него смотрят глаза.
Эти глаза прекраснее всего, что можно увидеть. В этих глазах безграничная сила — и обещание.
— Тьмы? — тихо спросила я, омертвев. — Или Бездны?
— Есть большая разница, — Лира поджала губы, — между Бездной и Тьмой. Как с ней… теперь?
Я с трудом оторвала взгляд от лица Лиры и вернулась к оракулу.
Мы положили монету обратно под язык, — я слышала где-то, что и двоедушники в некоторых провинциях тоже так делали, правда, не могла вспомнить, зачем, — и прикрыли рот, как сумели. Потом раздели тело, обернули в саван в несколько слоёв, чтобы отпечатанный на ткани узор свился спиралью вокруг тела; вложили внутрь несколько перьев, а Лира бросила кольцо; перевязали шнуром.
Вернулся водитель, безмолвный и непоколебимый. Протянул Лире бумаги, взвалил на себя тело, уложил его на заднее сидение.
До леса я ехала на переднем, а Лире сидела сзади, и скрытая саваном голова оракула лежала у неё на коленях. Она пела что-то немелодичное едва слышно, а потом шла по тропинке самой последней, подобрав слишком длинные штанины брюк.
Мы молчали, пока водитель копал яму под старой берёзой. И потом, когда спускали в неё тело, тоже. Я предложила Лире бросить семена и орехи, и она сыпанула их с раскрытой ладони.
— Она подарила мне судьбу, — хрипло сказала Лира, — которой я не просила.
Я взяла её за ладонь.
Может быть, колдуны по-своему понимали смысл слова «родные», не умели горевать и дурно обращались со своими покойниками. Но сейчас она выглядела сломанной, а я ещё помнила, каково это — стоять над могилой, и никому не желала проходить это в одиночестве.
— Спасибо, — одними губами шепнула она. — Я не смогла бы, если…
Я погладила её пальцы, и Лира велела закапывать.
Комья земли ударили в крашеный лён, погребли под собой перья и семена, легли на саван влажно-бурым покрывалом. Я щедро вылила удобрение, а колдунья — водку. Берёза говорила листвой, а в глубине леса гомонили птицы.
— Как оракул, — тихо сказала Лира, сжав мои пальцы, — я вижу множество вариантов. Сотни, тысячи вариантов будущего. Ей иногда удавалось понять, как они связаны, и как помочь какому-то из них осуществиться. И я вижу…
Она вздохнула, как перед прыжком в воду.
— Я вижу, как ты уезжаешь из Огица. Вокруг звенит июнь, на тебе платье из синего ситца, а в волосах голубые цветы. Ты стоишь на перроне, в руке билеты. И крыши все мокрые от недавнего дождя. Так я вижу. Вот так.
— Я на этом перроне… одна?
Лира вздрогнула и ничего не ответила.
— У каждого своя судьба. Всё предопределено, ты знаешь? Всё за нас написано…
Она была — такая важная. И такая потерянная, как рыба, выпущенная из аквариума в дивный бескрайний океан. Мы сидели на лавке у дороги, чуть в стороне от огромного мусорного контейнера и туалетов, и вокруг шептал влажный от недавнего дождя лес, и танцевали в ветре ленты.
— Ты думаешь, я хотела? Вот этого? Могущество, ха! Я бы скорее хотела, чтобы… чтобы…
Лира на мгновение спрятала лицо в ладонях, глянула на водителя, застывшего немым истуканом у самого выхода из кладбищенского леса, и сказала ровно:
— Хорошо, что ты двоедушница. Даже если расскажешь, тебе всё равно никто не поверит.
Наверное, я могла бы обидеться на это. Как это — не поверят? Я не умею врать и вообще почти никогда этого и не делаю! К тому же, это и нехорошо — обманывать; так учат и Писание, и обычная жизнь. С чего бы мне теперь — не поверить?
Я могла бы обидеться, но это совсем не звучало обидно. Лунные сказали бы, что в Лире запутался свет. А я чувствовала, как моё тело болезненно напрягается вместе с ней, и что внутри у неё, как у ребёнка, что-то безнадёжно, безвыходно плачет.
Сколько ей лет вообще, этой колдунье? Двадцать, двадцать два? Чуть больше? И сколько страха ей отмерено её богами?
— Это всё пройдёт, — сказала я мягко и погладила её по полной спине, перетянутой под рубашкой зверски тугими лямками бюстгалтера. — Всё пройдёт, и всё будет хорошо.
Я не спрашивала про её горе. Мало ли бывает такой боли, о которой невозможно говорить вслух? Но Лира вдруг успехнулась криво — и заговорила.
— Мой Род, — сказала Лира глухо и немного протяжно, как слова из заученной наизусть книги, — берёт начало из старого мира. Там, под зелёным небом, среди вечных трав, мы были великими.
Те далёкие, неназываемые предки ходили по зеркалам. Они могли превратить что угодно в зеркало, а зеркала показывали им всё, что только можно было захотеть увидеть. Некоторые из них умели доставать из зеркала предметы, а самые могущественные — входить в зазеркалье и возвращаться оттуда другими.
Потом в том, старом, мире всё пошло не так, и колдунов жгли и гнали с севера на юг и с юга на север. Тогда колдуны вошли в чёрное озеро, а вышли — в новом мире, каменном и пустом.
Они пролили кровь, много, много крови, чтобы вдохнуть в него жизнь. Они изменили мёртвый камень и изменились сами. Потом они встретили детей Луны, потом пришли Лес и звери, потом Полуночь сломала законы рождения, парности и смерти, потом… словом, много всего было. А Род Маркелава всё нёс в своей крови умение обращать немой металл волшебными зеркалами и видеть в нём будущее.
— Время — это река, сплетённая из потоков наших жизней. Время идёт, и мы…
Однажды им захотелось большего. И один колдун, старой оракулу отец, ушёл из родового дома и посвятил
