Умствования Этьена были прерваны — разумеется, мною, окончательно простившейся со своим ложем, вставшей и примкнувшей к разговору.
— Я непременно уведу всех с пустоши. После того, как мы спасем Лирэна.
— Мадам, и как мы это сделаем? — спросил Этьен с искренним интересом, будто он учитель, а я ребенок, предложивший привязать свою тень к его тени.
— А это мы обсудим, — сказала я совершенно спокойно. — Решение найдется, если его искать.
— У нас нет ни армии, ни магии, ни денег, — уже без учительской интонации даже не сказал, а вздохнул Этьен. — Пока что мы можем только убегать.
— Не люблю занудных речей, — встряла Магали и я сразу поняла по тону, что она не на моей стороне, — но мы и правда ничего не можем сделать. Победить у нас нет сил, а если сдадимся — нас казнят вместе с Лирэном.
— Сестра, — услышала я незнакомый молодой голос и лишь через секунду вспомнила, кто это. Терсан, мальчик-трамвайчик, — сестра, маршал отдал свою жизнь, чтобы ты спаслась. Ты не можешь спасти его жизнь, отдав свою, только опечалишь его перед смертью, показав, что жертва была напрасной. Не будь настолько жестокой!
Ох, братик, хороший удар в спину! Насквозь.
На секунду я ощутила себя жителем Города, брошенным на горячий песок, без бутонов и лепестков, на медленное задыхание.
— Алина, — голос был настолько ровен и спокоен, настолько лишен привычного старческого дребезжания, что я не сразу узнала Луи, — мы посовещались и решили: лепесточники уходят с пустоши через подземелье. Мы приютили тебя с твоим… — Луи на секунду запнулся, потом продолжил: — с твоим пасынком. Настало время тебе отплатить за благодеяние.
— Позвольте, — заметила Магали, — разве она не спасла вашу жизнь два дня назад? Благодеяние уже оплачено.
— Ты пойдешь с нами, — продолжил Луи, обратив внимание на реплику лекарки не больше, чем на стрекот ночного насекомого.
— А если не пойду? — спросила я спокойно, удерживаясь, чтобы не взорвать притихшую ночь диким криком.
— То мы поведем тебя или понесем, — так же спокойно сказал Луи.
— Кто вам дал на это право? — возразила Магали, но я ее почти не услышала.
Ненавижу, когда мне угрожают. Даже самые лучшие друзья. Если они — особенно. У меня даже обида растворяется и я превращаюсь в соображательно-боевую машину.
Тотчас же я рухнула на землю. При этом горько подумав: приходится, как и в плену у добродетельника, прибегать к хитроумной йоге.
— Не дышит, — охнула Магали, склонившись надо мной. — Пульс есть, но слабый.
— Могу дышать, могу не дышать, — произнесла я с улыбкой, усаживаясь в позу лотоса. — Подхватите меня насильно, понесете. А я буду дышать только для себя. И когда будем проходить эпицентр вашего проклятия, посмотрим, кто выживет, кроме меня!
Это был блеф? Да! Я блефовала, и отчаянно. Не надо меня загонять в угол! Не надо угрожать, и тогда буду милой подругой. А так — звиняйте!
— Мама, — сказал Нико, — мама, ты меня бросишь? Мама, ты меня не любишь?
Нет, ударов в спину до этого не было. Вот он, самый страшный.
А если самый страшный выдержу, то значит — победила.
Я встала, подошла к Нико. Заглянула в глаза, насколько позволял отсвет подземного костерка.
Мне хотелось обнять мальчишку, потрепать по давно не мытым волосам. Сказать: «Дурачок, я тебя никогда не брошу».
Но так нельзя. И не только потому, что таким взрослым детям не врут. Это был принц. Пусть половину жизни он провел не во дворце, а в сиротском приюте, среди голода и побоев, он так и не стал обычным мальчишкой, с которого спрашивают по возрасту. Он родился, чтобы быть ответственным за всё и за всех.
Значит, так и надо говорить.
— Нико, я люблю тебя. И я люблю его, Лирэна…
Требовалось добавить какую-нибудь пошлость, вроде «ты должен это понять, ты взрослый». Но я не сказала ни слова. Моим языком был взгляд.
Мальчишка вздрогнул. Я ругала себя последними словами за это психологическое насилие. И не отводила глаз.
— Да, — то ли кивнул, то ли сказал Нико.
— И если меня сейчас заставят его бросить, я однажды брошу тебя, — договорила я.
Маленький принц вздрогнул. Тихо сказал мне «мама». А потом добавил громко и серьезно:
— Я никому не позволю увести ее насильно!
И поднял правую руку, согнул в локте, будто удерживая в кулаке оружие.
Что-то ткнулось мне в ногу. Я взглянула и увидела Паршивца — котенок, уже выросший в крупного кота, замер возле Нико.
Я, мальчишка и котенок против всего мира. Вот такая компания. Я глубоко вздохнула, прикусила губу, чтобы не рассмеяться или не расплакаться.
Все замерли. Кроме Крошки. Огромная кошка Этьена зашагала к нам. Я представила, что сейчас она схватит Паши за шиворот и унесет — мол, тут дела не котячьи. Рискну ли я крикнуть «брысь» твари, которая длиной почти в мое туловище?
Но кошка встала рядом. Да еще и взглянула на хозяина, будто приглашая подойти.
— Катланк чувствует, как должно быть, — шепнул мне Нико.
Я хотела попросить его пояснить эти странные слова, но не успела.
— Эх вы, — раздался громкий уверенный голос, и я, как и в случае с Луи, не сразу узнала Франсю. — Всё видите, всё слышите, и никто не заметил, что сейчас свершается предсказание.
Все замолкли. И в этой тишине раздался размеренный и громкий голос Франсю:
Когда задохнется Город от слепящей тьмы лжесвободы,
Когда несъедобное станет нужнее хлеба,
Когда сильно-слабый народ будет обречен на смерть,
Когда через стену придет Жизнь, Мастерство и Любовь,
Когда отъявленный грешник захочет дать жизнь за любовь,
Когда малый годами и взрослый страданьем войдет в погребенный зал,
Простятся грехи и ошибки отцов, сгорит тьма в огне золотом, дыхание в Город вернется.
— Что это? — спросила я.
— Старинный фольклор, — сказал Этьен с нарочитой веселостью. — Когда я решил за год пройти курс в академии, — домашнего образования показалось мало, — то запомнил учебник профессора Мернуа. Он подробно анализировал это предсказание как пример синтеза эпической поэзии и примитивной народной религии, сохранившей упоминание древних обрядов, а сам текст находится на пути трансформации в детскую считалку…
— Почему-то, когда свергли короля, учебники с анализом этой детской считалки были изъяты, — ехидно заметила Магали. — Я-то думала, что из-за слова «лжесвобода», а все оказалось гораздо интереснее. Город задыхается. Цветы съедобны только для скотины, но сейчас они важнее хлеба. Лепесточники, извините, — обратилась она к Франсю, — и правда народ и сильный, и слабый. Будете спорить?
Лепесточники молчали.
Зато неожиданно для всех голос подал Терсан:
— Она пришла из-за стены, ну, на самом деле, мы ее притащили, но в любом случае пришла. Если она и правда умеет выращивать цветы — значит, это мастерство. Отъявленный грешник — это, наверное, наш маршал, который по ту стороны стены остался, чтобы ее спасти, а сам идет на плаху. Ну, а любовь — это то, что она хочет спасти его и нас не слушает.
Блин, ну мальчик-трамвайчик! Вообще, круто, когда о тебе так говорят. Что же в этом предсказании мне запомнилось больше всего?
— Малый годами и взрослый страданьем — вот он, — показала я на Нико. — Было бы время, он рассказал бы, как намучился. Мне только про погребенный зал непонятно.
— Тогда и я поиграю в разгадки, — сказал Этьен уже без капли ехидства и скептицизма. — Погребенный зал — это зал коронации в подземном скальном гроте, на который рухнула башня. Существуют предания, что древние короли могли не только выращивать цветы заклинаниями…
— И лечить наложением рук? — так же серьезно спросила Магали.
— Да, — кивнул Этьен, — гораздо больше. На коронации они обретали золотой тюльпан — почти магический жезл. Или не почти, — чуть тише добавил он. — А почему сейчас это утрачено — потому что по древним законам полагалось короновать невинного ребенка. Но какая невинность во дворце?
