– Зачем ты пришел? – зашипела Ганна, открыв, как была, в ночной рубашке. – С ума сошел? Увидят же?
– Я, я это… Привез тебе вот… Подарок, как невесте…
«Подарком» были серьги. И какие серьги!
Ганна проколола уши год назад. Мать «под настроение» свела ее в салон красоты и выдала из семейного золотого запаса сережки, что тетка подарила девочке, когда та только родилась. Детские такие сережки, просто золотая пуговка на дужке, простенько и со вкусом. И невзрачно.
Но эти… Изящно изогнутая веточка, золотой листочек на ней, и звездно сверкающий камушек. Цветочек ли, ягодка? Нет, наверное, цветочек. Ягодки будут впереди. Ганна перед зеркалом вдела сережки в зарозовевшие ушки, небрежно (ах, и откуда у нее только взялась эта небрежность!) чмокнула Вадима в щеку.
– Спасибо, – только и сказала. И тут же вытолкала за дверь – иди-иди, нечего тут!
И он понял, как ей можно угодить.
И она поняла, чем она владеет.
С тех пор как Ганна перестала быть единственным ребенком в семье, ей всегда чего-то недоставало. Не вдоволь было лакомств, не хватало игрушек, не было красивой одежды. Но хуже всего, что не хватало родительской ласки, внимания, доброго слова. А потом стало недоставать свободы, личного пространства, не хватало своего. Все вокруг было общее. И она стала жадной, жадной не только до вещей, но и до отношений.
Вадим дал ей все это. Он был ее, совсем ее, он не принадлежал больше никому и уж подавно не принадлежал никому из членов семьи Марголиных, и это оказалось для Ганны решающим фактором. Кроме того, Вадим сам стал источником радостей и удовольствий. За два летних месяца, раскаленных добела, он подарил ей джинсовое платье, итальянские туфельки, часики на браслете и с резной крышечкой, в которую вправлены были крошечные лиловые камушки… И он любил. Любил «только ее», как сам уверял, любил страстно. Поражался – как удалось этой девчонке, в сущности, не красавице, внушить ему такую страсть? Он не хотел и не планировал ничего такого, ему нравилось встречаться с ней в свободное время, любоваться ее свежестью, как будто она была игривым котенком. Плотских радостей Вадим добирал в другом месте, с другой женщиной, доступной, дозволенной. А от этой школьницы не хотел ничего, кроме, быть может, невинного поцелуя. И вот, пожалуйста, связан по рукам и ногам. Страхом, желанием… любовью! И он женится на ней, если она позволит. Надо только решить кое-какие проблемы…
Тут вернулись из деревни родичи, как снег на голову свалились. Ганна не могла не признать, что, упиваясь новой властью, она, пожалуй, немного выпала из реальности. Но теперь ей стало, как ни странно, легче жить в окружении любимой, опротивевшей семьи. Наташка, которая делила с ней комнату, вдруг увлеклась волейболом и целыми днями пропадала на спортивной площадке, – а ведь раньше ее, бывало, из дому нельзя было выкурить! Близнецы поутихли, повзрослели, растратили на деревенском приволье большую часть своей неуемной энергии и взахлеб читали Дюма, книги которого меняли на макулатуру. Лешка уехал в пионерский лагерь. Катерина перестала хныкать потому, что окрепла в деревне, а вот с матерью пришлось повозиться. Прежде всего она обратила внимание на новые сережки дочери, которые та носила, не снимая.
– Откуда это у тебя?
– Это мое.
Мать нахмурилась, уперла руки в боки. Ишь, как блестят на солнце эти камушки! Но тут же расслабилась.
– У цыганок, поди, купила?
Ганна кивком подтвердила эту версию.
– Красиво, – одобрила мать. – Да только смотри, от них уши позеленеют.
И это было еще не все! Еще пришлось убеждать мать в том, что платье и туфли прислала тетя Ксана в подарок на день рождения, что часики стоили всего десять рублей, а деньги Ганна сэкономила из своих карманных. Ей дорого давалось «свое». И она стала еще жаднее. Теперь ей мало было реальных вещей, теперь она воображала невиданные сокровища, прекрасные украшения, изысканные платья. Вадим достал откуда-то несколько модных журналов, заграничных, на немецком языке. Заперевшись в ванной, Ганна рассматривала глянцевые картинки и мысленно примеряла на себя наряды, задыхаясь от желания обладать всей этой роскошью.
У нее испортился характер. Прежде она неплохо ладила с сестрой. Большой дружбы между девочками никогда не было, сказывалась разница в возрасте, но все же отношения были хорошие. Как-то Наташка залезла в ящик стола, принадлежавший сестре, и основательно порылась там. Откупорила пробный флакончик духов, закрыть же забыла. Ганна полезла за тетрадкой и обнаружила, что из ящика несет духами, и все там заляпано желтым. Она рассердилась так, что, схватив Наташку за косу, несколько раз ударила ее головой о крышку стола. У девчонки пошла носом кровь и, заревев, она побежала жаловаться матери.
– Она брала мое, – отвечала вызванная на семейное судилище Ганна.
Утро. Только что прогремел будильник, и как странно слышать его голос летом, в каникулы! С вечера Ганна собрала свои пожитки в большую спортивную сумку – вместе со всем классом она сегодня уезжает в колхоз «на отработку», как это заведено. Совершенно неясно, какой колхозу прок от орды неуправляемых балбесов, сельскому хозяйству они способны принести больше вреда, чем пользы! Тем не менее каждый год все классы, с восьмого по десятый, грузят в автобусы и вывозят в колхоз имени Карла Маркса – якобы убирать ранние помидоры либо другие культуры. Это ведь правильный педагогический ход: дети приучаются к труду! На деле же школьники в деревне учились покупать самогон, курить и обжиматься по углам.
Ганна умылась, наскоро заколола волосы, отказалась от завтрака. От волнения перед дорогой, что ли, ее подташнивало.
– Нельзя же не емши! – возмутилась мать. – Пока доедете, пока там обед накроют… С ног свалишься!
Но сразу замолчала, занялась своими делами. Отказывается лопать девчонка, так не с ложки же ее кормить, и так забот полон рот!
Ганне хотелось поскорее уйти, ей часто последнее время хотелось выбраться из дома, пойти одной по незнакомым улицам, чтобы никто не знал ее, никто не мог окликнуть по имени… Ей даже имя свое хотелось иметь в безраздельной собственности, чтобы не слышать его из чужих уст…
Она обувалась в прихожей, торопилась, не попадала шнурками в дырочки на кедах. Била дрожь.
– Я пошла! Пока! – крикнула Ганна в глубь квартиры и прыснула за дверь раньше, чем дождалась ответа.
Вприпрыжку спустилась с третьего этажа, успела заметить в окно (стекло, разбитое близнецами только недавно вставили), что у подъезда на скамеечке сидит какая-то женщина. Вот кумушки, в восемь часов утра уже высаживаются на наблюдательный пункт! Нет, эта вроде не из их подъезда. Чего это она расселась? Дурное предчувствие кольнуло, но ноги сами вынесли Ганну на залитый солнцем двор. Кумушка поднялась ей навстречу. В самом деле, какая-то захожая. Неплохо одета, в серый велюровый костюмчик, но сама толстая, косолапит. Пережженные химической завивкой волосы торчат, как мочало, на лбу ранние морщины, губы накрашены помадой цвета фуксии, на редкость не к лицу. Ганна успела заглянуть в глаза женщины, и они напомнили ей глаза медведицы, которую видела она, когда приезжал в город зверинец. Глубоко сидящие в глазницах, непроницаемо-черные, страшные, глаза зверя выражали одновременно равнодушие и бешенство.
