И было на ее лице нечто этакое, нечеловеческого толку.
— Железному, — охотно повторил старичок. — В старые времена в кажном приличном городе стоял, что столб позорный, что стул у реки, ну или на худой конец, у колодца… к нему и строптивых жен привязывали, во усмирение, и склочниц, и торговок, ежели в обмане уличали… пользительная вещь. Макнешь бабу разок — другой, она и притихнет. Колдовок‑то надолго притапливали, чтоб весь дух вышел. А после вытаскивали… ежели еле — еле живая, то ничего… отпускали, значится, мало в ней силы. А вот когда баба опосля этакого купания бодра да верещит дурным голосом, тогда‑то…
Он замолчал, прищурился и на лице его появилось выражение задумчивое, мечтательное даже. Признаться, Гавриилу не по себе стало, потому как живо представил он, как многоуважаемый пан Жигимонт в мыслях казнь совершает, и отнюдь не одной громогласной панны Ангелины.
— Прежде все‑то было по уму… а в нынешние‑то времена… — пан Жигимонт покачал головой и языком поцокал, показывая, сколь нынешние времена ему не по вкусу. — Судейских развелось, что кобелей на собачьей свадьбе… судятся — рядятся, а порядку нету…
— Опять вы о своем? — панна Каролина вплыла в комнату. Была она не одна, но с супругом, и Гавриил вновь поразился тому, до чего нелепо, несообразно глядится эта пара. — Ах, пан Жигимонт, вы меня поражаете своим упорством…
Ее окружало облако духов, запах их пряный, пожалуй, излишне резкий щекотал нос, и Гавриил не выдержал, расчихался.
— И — извините… — взгляд черных гишпанских глаз заставил его густо покраснеть, он вдруг ощутил себя человечком жалким до невозможности, никчемным и годным едино волкодлакам на пропитание… некстати вспомнилась вдруг матушка.
Братья.
И отчим, образ которого Гавриил всячески гнал из памяти, но тот, упертый, возвертался.
— И — извините, — он вытащил из кармана платок и прижал к носу. — Аллергия…
— Надеюсь, не на меня? — шелковая ладонь панны Каролины скользнула по щеке. — Было бы огорчительно, ежели б юноша столь очаровательный…
Она мурлыкала.
И глядела прямо в глаза, и от взгляда ее становилось неловко. Гавриил ясно осознал, что сия женщина, великолепная, какой только может быть женщина, стоит несоизмеримо выше его… и с высоты своей смотрит на него с интересом.
Жалостью?
Насмешкой… к насмешкам Гавриил привык, жалости стыдился, а вот интерес этот…
— Не на вас… на… на цветную капусту! — выпалил он и покраснел, поскольку врать было нехорошо. И одно дело, если ложь служила во благо государства и людей, и совсем другое, когда Гавриил врал для себя.
— На цветную капусту? — удивилась Каролина. — Никогда не слышала, чтобы у кого‑то была аллергия на цветную капусту!
— Значит, я особенный… — Гавриил вновь чихнул и поднялся. — И — извините… я… я, пожалуй, пойду…
Однако панна Каролина настроена была на беседу.
— Простите, — она взяла Гавриила под руку, а он не посмел отказать ей в этакой малости. Запах духов сделался вовсе невыносим. — Но где, позвольте узнать, вы нашли здесь цветную капусту?
Ее бархатный голос, пусть и был не столь богат, как у панны Акулины, завораживал.
И не только голос.
Темно — винного колеру платье облегало фигуру Каролины столь плотно, что казалось, будто бы оно не надето — приклеено к смуглой ея коже. И у Гавриила престранное желание — сковырнуть краешек, проверить, и вправду ли приклеено, а если и вправду, то крепко ли держится.
Взгляд его, обращенный не на лицо, но в вырез, пожалуй, чересчур уж смелый, хотя и следовало признать, что смелость сия происходила исключительно от осознания Каролиной собственных немалых достоинств, затуманился.
— К — капусту? — переспросил Гавриил, немалым усилием воли заставив себя взгляд отвести.
И узрел, что к беседе их прислушивается не только пан Жигимонт.
— Капусту, — подтвердила Каролина, и вишневые губы ее тронула усмешка. — Цветную.
— Она… — Гавриил сглотнул. — Она где‑то рядом… я чувствую!
Получилось жалко.
Но от дальнейших объяснений его избавил очередной приступ чихания, который длился и длился… и Гавриил, ощущая себя жалко, не способен был управиться ни со свербящим носом, ни с глазами, из которых вдруг посыпались слезы.
— И — извините… — он отступил, едва не опрокинув легкое плетеное креслице. Сей маневр не остался незамеченным, и пан Вильчевский нахмурился. Во — первых, клеслице было почти новым, и десяти лет не простояло, во — вторых, он давно уже подозревал, что кто‑то из жильцов чересчур уж вольно чувствует себя на кухне, поелику продукты, запасенные паном Вильчевским, имевшие и без того неприятное свойство заканчиваться, ныне заканчивались как‑то слишком уж быстро.
Выходит, и вправду воруют…
Он тихонечко выскользнул из гостиной.
Спустился на кухню и открыл кладовую.
И замер, пораженный до глубины души… нет, цветная капуста, купленная позавчера по случаю — отдавали задешево — была на месте. Пан Вильчевский видел крупные ее головки, заботливо укрытые соломой… и тыкву не тронули, равно как и аккуратненькие, прехорошенькие патиссончики, из которых он готовил чудесное жаркое.
А окорок исчез.
Пан Вильчевский всхлипнул от огорчения — за окорок он выложил полтора сребня, хотя и торговался долго, старательно… и для себя ни в жизни не приобрел бы этакого роскошества, но постояльцы, чтоб их Хельм прибрал, капризничали.
Мяса желали.
Вот и пришлось.
Он покачнулся, чувствуя, как обмерло сердце, ухватился за косяк, но устоял.
Кто?
И главное, когда?
Пан Вильчевский вытянул руку, надеясь, что все же окорок на месте, а ему лишь мерещится с усталости, но нет, на полке было пусто, и лишь промасленая бумага, жирная, с мягким запахом копченостей, свидетельствовала, что оный окорок все же был.
Пан Вильчевский вышел.
И кладовую запер на ключ по привычке — к предателю — замку пан Вильчевский не имел более веры. Завтра же сменит… новый поставит, не поскупится на самый лучший… или на два…
А вора сдаст полиции.
Правда, в полиции к позднему звонку отнеслись несерьезно. Дежурный зевал, и слушал пана Вильчевского без должного внимания, а после присоветовал замки сменить и больше не беспокоить занятых людей подобною ерундою.
Полтора сребня ущербу…
Это прозвучало так, будто бы эти полтора сребня, с которыми пан Вильчевский с немалым трудом расставался, были вовсе пустяковиной.
А ему, за между прочим, никто деньгу за так не дарит…
Нет, в полиции пан Вильчевский разочаровался всецело. Ничего. И без полиции управится. Небось, не трудное это дело… утречком по комнатам пройдется, будто бы убираясь, глянет, что да как… там оно и ясно станет. Окорок приличный был, в полпуда… этакий за раз не потребишь, да и спрятать не выйдет.
