— Почему?
— Не поместится.
Агафья Парфеновна засмеялась.
— Видите, вы и шутить способные… нет, Дусенька, помяните мои слова, у вас отбою от женихов не будет… вот только…
— Что?
— Ваш кузен не захочет вас отпустить.
— С чего вы решили?
— С того, что привык держать вас прислугою. Небось, сам‑то ни на что не способный, окромя как книги читать. Дело, конечно, хорошее, да только книга поесть не сготовит, одежу не постирает, не заштопает… нет, Дусенька, помяните мое слово! Как прибудем, он сто одну причину сыщет, чтобы нам помешать.
— И как быть?
— Обыкновенно, Дуся… обыкновенно… бежать вам надобно.
— Сейчас?! — бежать Дуся не собиралась в принципе, но подозревала, что отказу ее новая знакомая не примет.
— Нет, как прибудем… вы скажите, что надобно отлучится… ненадолго… по естественным причинам… а уж в туалетной‑то комнате при вокзале я вас и подожду… отвезу к себе…
…и неужели находились такие, которые верили ей?
Сахарной женщине, которая, и припорошенная угольною пылью, не утратила и толики свой сладости? Она ведь не в первый раз говорит сию речь проникновенную, и оттого, верно, устала уже, утратила интерес. Слова льются рекою, гладенько, хорошо, а в глазах — пустота.
Безынтересна Евдокия панне Зузинской.
Как человек безынтересна.
Но нужна.
Зачем?
— Я… я подумаю, — Евдокия потупилась.
— Думайте, — разрешили ей. — Только уж не тяните…
Себастьян смотрел в окно, серое, затянутое не столько дождем, сколько пылью, оно отчасти утратило прозрачность, и видны были лишь силуэты.
— А шо вы делаете? — раздалось вдруг над самым ухом.
И Себастьян от окна отпрянул, и тут же устыдился этого детского глупого страху быть пойманным за делом неподобающим.
— А шо, я вас спужала?
Давешняя невеста, к счастью, если верить панне Зузинской, просватанная, а потому потенциально неопасная, стояла в проходе.
И не просто стояла, а с гонором, ножку отставивши, юбку приподнявши, так, что видны были и красные сафьяновые ботиночки, и чулочек, тоже красный, прельстительный.
— Доброго дня, — пан Сигизмундус, каковой был личностью исключительной целомудренности, ибо с юных лет предпочитал книги дамскому обществу. Оное, впрочем, за то на пана Сигизмундуса обиды не держало.
— А таки и вам… — девица хохотнула. — Семак хочете?
— Нет, благодарю вас…
— Таки шо, совсем не хочете? — семечки она лузгала, крупные, полосатые, отчего‑то напомнившие Себастьяну толстых колорадских жуков.
И от этого сходства его аж передернула.
— Хорошие, — девица сплюнула скорлупку на пол. — Мамка с собою дала. Сказала, на, Нюся, хоть семак с родного‑то дому…
Голос девицы сорвался на трубный вой, и Себастьян вновь подпрыгнул.
Или не он, но пан Сигизмундус, женщин втайне опасавшийся, полагавший их не только скудоумными, но и на редкость упертыми в своем скудоумии. А сие сочетание было опасно.
— А шо вы все молчитя? — девице надоело лузгать семки, и остаток она ссыпала в кожаный мешочек, висевший на поясе. — Вы такой ву — умный…
Это она произнесла с придыханием, и ресницами хлопнула.
Пан Сигизмундус вновь зарделся, на сей раз от похвалы. Хвалили его редко.
— Я ученый.
— Да?! — девица сделала еще шажок.
В нос шибануло крепким девичьим духом, щедро приправленным аптекарскою водой, кажется, с запахом ночной фиалки.
— А шо вы учите?
— Ну…
— А то у нас в селе учительша была… все твердила, читай, Нюся, книги… вумною станешь… ха, сама‑то в девках до энтой поры… вот до чего книги доводят!
Себастьян попятился, но девица твердо вознамерилась не дожидаться милостей от судьбы. Оно и понятно, где там еще обещанный свахой жених? До него сутки пути на поезде, а опосля еще и бричкой.
И как знать, дождется ли он?
Небось, пока сговаривались, пока судились — рядились, тятька думал, мамку уговаривал — больно не хотелось ей Нюсю от себя отпускать… вдруг да и нашел кого поближе?
А если и не нашел, то мало ли, каким окажется? Сваха‑то сказывала красиво, и карточку дала с носатым мужиком, да только у ей работа такая — сватать. Небось, как тятька корову на ярмароке продавал, то тоже врал, будто бы сливками чистыми доится, а норову кроткого, аки горлица… нет, не то, чтобы Нюся свахе и вовсе не верила, но вот…
Вдруг жених энтот косой?
Кривой?
Аль вообще по женской части слабый… а Нюсе деток охота народить, и вообще честного бабского счастия кусок. Оное же счастие было тут, на расстоянии вытянутой руки. Тощенькое, правда, да только оно и понятно, что исключительно от одиночества. Небось, холостые мужики завсегда, что волки по весне, с ребрами выпертыми, с глазами голодными… а оженится да и пообрастет жирком на честных семейных харчах. И опять же, видать, что не местный, так Нюся его с собою возьмет. У тятьки хозяйство великое, с радостью примет помощничка… а маменька и вовсе, как поймет, что Нюська домой возвернулась, от радости до соплей исплачется.
И от этой благодатное картины на сердце становилось легко.
— Упырей учу… — пролепетал Сигизмундус, который в светлых девичьих глазах прочел приговор. — То есть… не упырей учу… изучаю… работу пишу… по упырям…
Нюся поморщилась: все ж таки городские людишки, с которыми до сего дня ей случалось сталкиваться лишь на ярмароке, были странны.
Это ж надо придумать, учить упырей!
С упырем в селе разговор один — колом да в грудину. И чесноку в рот, чтоб лежал смирнехонько и на людей честных не зарился. А тут… какой вот толк от ученого упыря?
И чегой про них писать‑то?
Нюся даже засумлевалась, надобен ли ей этакий жених, но опосля представила, как в недельку‑то идеть до храму да с супружником под ручку. И сама‑то важная, по случаю этакому принарядившаяся, небось, маменька на радостях не пожалеет тулупу с парчовым подбоем, какого ей тятька в позатым годе справил. А под тулупом — платие по городской моде, чтоб пышное, богатое… и бусы на шее красные, в три ряда… и главное — супружник. Ему тоже надобно будет одежонки какой приличной приобресть, скажем, портки полосатые, как у старосты, и пиджак с карманами да пуговицами медными. Жилетку опять же ж, потому как без жилетки красота неполная…
И вот все на Нюсю глядят, шепчутся, дивятся тому, как она, перестарок, сумела этакого мужика найти… хотя, конечно, в примаки, да затое ученый… про упырей, небось, знает больше, чем тятька про своих коров…
— А шо… — Нюся подобралась еще ближе, и в глазах ее появилось хорошо знакомое Себастьяну выражение. Этак кошки дворовые глядели на воробьев, прикидывая, как бы половчей ухватить… воробьем себя Себастьян и ощутил.
