рабство взяли? А и взяли. Привязали к столбу, стали дознаваться, кто я и откуда. А я знаю разве? Сидел, молчал, от пищи отказывался, а сам смотрел во все глаза: куда попал? И не били меня, не издевались. Хан мудрый и справедливый у них, даром, что молодой. Жена его… хорошо ко мне относилась. И детей они, знаешь, любят. Заботятся. Никто голодным не ходит, никто в грязи не валяется…
Марика улыбалась, слыша искреннее удивление в голосе княжича. А ведь и моры детей своих берегут, о женщинах заботятся, стариков не обижают. Стало быть, кохтэ, хоть и нелюди, дикари, а все же ближе к морам.
Кохтэ она не любила. Ненавидела почти что. Их ведь с младенчества учили: степняки плохие, они несут зло. Беды все от них. Что кохтэ, что угуры, что иштырцы — все одно. Узкоглазая саранча, что не сеет, не жнет, а налетает собирать урожай.
Никакой разницы Марика не видела между угурами, что ее мужа — честного пахаря — убили в поле, и между столь обожаемыми ее новым знакомцем кохами. Степняк и есть степняк.
Но все равно — слушала Ольга с удовольствием. И про то, какой Великий хан Баяр отменный стратег, и про то, как разыскал он настоящих родителей Ольга, и про союз кохов с князем Вольским, ныне — боярином в Лисгороде.
— И когда слух докатился, что угуры под стенами Бергорода да Лисгорода стоят, я такого стерпеть не мог, кинул клич по поморью, собрал самых отчаянных, да на ладью загрузил. И поплыли мы сородичей выручать.
По рассказу княжича выходила, что он единый был спасителем древних посадов, герой, о которых впору легенды слагать. А ведь это и взаправду было, сама Марика помнила — не так уж много времени прошло. И угуров своими глазами видала, и в лесу от них пряталась. Всю деревню их проклятые узкоглазые вырезали, младенцев грудных не пощадили. Она-то ведьма, ей лес — дом родной. В любом овраге укроется так, что и бывалый мор не найдет. А уж угуры и вовсе в лес не совались, боялись. Правильно и делали, любой враг беров, что в его владения шагнет — сгинет.
Об одном только Марика жалела, что с собой никого не увела, да разве до того ей было? Себя не упомнишь, когда летит на тебя тьма тьмущая крикливых, мелких, юрких, со злыми черными глазами, да саблями размахивая… Как она тогда бежала, как бежала! На коне не догнал ее угур! Сразу ведь все заговоры, которым мать да бабка учили, вспомнила. И что спасло ее тогда — малый ли дар, или земля родная? Сколько она лежала в прелой листве, боясь даже громко вздохнуть?
Тряхнула головой, выбрасывая из памяти ненужное. Что было, того уж нет, если вечно за спину оглядываться, вперед идти труднехонько будет. Значит, и Ольг в этой войне участвовал тогда… Забавное совпадение.
— Сколько ж тебе годиков тогда было, великий воин? — не удержалась от насмешки.
— Шестнадцать, — буркнул княжич.
Шестнадцать? Стало быть, теперь ему двадцать один, от силы, двадцать два. Совсем юн еще. А ведь воин, княжич.
— А ведь я тебя постарше буду, — тихо сообщила. — Так что, малыш, не думай обо мне лишнего. Иди вон лучше дров мне принеси, справишься? Будем рагу делать.
— Какой я тебе малыш, ведьма? — грохотнул парень, поднимаясь. — Язык придержи, чай не с ребенком разговариваешь! Воин я. Убивал немало, и женщин у меня было… не перечесть. Не мальчик давно я.
— Прощения просим нижайшего, — продолжала ехидничать Марика. — Муж зрелый, опытный, по чину ли тебе дров принести, или самой сбегать?
— Принесу, сиди уж.
Обиделся. Замолчал. А так ему и надо. Нечего руки свои распускать и хвастаться почем зря. Да если и не хвастал, что ей с того? Это он с повязкой на глазах ее захотел, а если бы очами глянул, не подумал бы даже о таких глупостях.
Ох и злое проклятье твое, Зимогор!
Раздосадованная, Марика сунула чугунок с похлебкой в печь, подобрала и сложила дрова, брошенные Ольгом на пол, подумала и протерла пыль на столе и полках. Давно пора было навести порядок. Разложила высушенные травы, собрала несколько мешочков для заваривания. Привычное и любимое дело не ладилось, раздражало. Мысли в голову лезли недобрые. Ольг дремал на полу, занимая своей тушей почти все свободное пространство домика. Ну и что с ним теперь делать? Выгнать — невозможно. Слаб еще. Да и раны не зажили. К тому же с повязкой на глазах отпустить нельзя, это все равно, что дитя в темном лесу одного оставить. А смотреть на него — сплошное расстройство и невольные воспоминания о своей загубленной молодости.
— Там к тебе идут, — не открывая глаз, пробормотал мужчина. — Выходи.
— Как услышал? — встрепенулась Марика.
— Не знаю сам. Лес сказал. Видать и правда — побратался с бером.
— Ну как же, — не упустила случая поддеть его травница. — Просто слух обострился. Слушай, княжич, а почему тебя не ищет никто?
— А мне тоже интересно, и почему меня никто не ищет?
Женщина закатила глаза раздраженно, накинула на плечи теплый платок, сунула ноги в добротные кожаные сапожки и вышла на двор. Она и сама уже услышала гостей, благо их было двое, и они громко переговаривались.
— Лукерья, здрава будь.
— И тебе не хворать, Марика. Вот, дочь моя. Помощница.
Травница равнодушно оглядела рыжеволосую веснушчатую девицу лет десяти, кивнула. Куда больше ее заинтересовал большой короб под мышкой у кузнечихи, да сверток в руках девочки. Никак принесли ткань? Вот это славно! У нее уж перевязки заканчиваются, все на этого увальня ушло.
— Все как обещалася: и холстина тебе, и яйки, и сыра еще принесла. А муж мой велел вот передать курицу еще и яблок.
Настала пора Марики кланяться в ножки: благодарность была более, чем щедрой. Кузнечиха же переминалась с ноги на ногу, что-то желая спросить, но не решаясь.
— Что-то еще надобно?
— Дочь моя вот… поглядела бы. Одиннадцать ей, а женское не началось еще. Не сглазил ли кто?
Марика пожала плечами, хмурясь: вот глупая, сама не видит, что ли? Не созрела просто девка, рано ей.
— Все с девочкой хорошо, — успокоила Лукерью. — Всему свой срок.
